Любовь и другие диссонансы
Шрифт:
Вскоре Анна подъехала к отелю, где жил Струна. Узнала у портье, в каком он номере.
«Пятьсот пятнадцать — снова пятерки, значит, все будет хорошо», — решила она.
За этой дверью начинается ее новая жизнь, новое дыхание.
Робко стучит. Дверь отворяется. Небритый, серьезный Струна на пороге. Поцелуй, дерзкий и нежный одновременно.
Кожаный диван, на котором Анна, сбросив одежды, улетает в другие миры.
Ее послушное тело движется ритмично — она прижимается грудью к груди Струны, разводит и сводит бедра, откидывается на спину, ее губы открываются и принимают в себя
Придя в себя, уткнувшись ему в шею, вдыхает его запах.
— Я хочу показать тебе Петербург, вернее, Царское Село. Поедешь со мной? — прошептала с дрожью в голосе.
Он молча поцеловал ей пальцы. Потом тихо спросил:
— Ты уверена, что можешь… оставить свой дом и вот так, запросто, поехать со мной в Петербург?
— Не знаю, Струна, — ответила она, — я уже несколько дней ни в чем не уверена. Но точно знаю одно: я хочу быть с тобой. Именно там и именно с тобой. Ты согласен?
Они выпили кофе сели в машину. Струна был в голубой водолазке, которая очень шла к его глазам. По дороге в аэропорт им пришлось несколько раз сворачивать на обочину: они целовались — так самозабвенно, словно от этого зависела их жизнь.
Струна гладил ее грудь. Для нее в этот момент все было связано с ним, с его руками, голосом. Она забыла о приличиях и жаждала соединиться с ним немедленно. Она стонала и кусала себе руки, затихала и плакала, и снова отдавалась.
Они стали единым целым. Двухголовым существом с четырьмя ногами и руками. Сиамскими близнецами. Она никогда не любила свое тело, но их общее тело нельзя было не любить. Он источало аромат манго, его сок был медом, карамелью, густыми сливками из молока лучших голландских коров. Четыре бедра, сорок пальцев, губы, лица. Анна шептала, задыхаясь, слова Суламифь: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».
— Мы ведь знали друг друга тысячу лет, — говорит Анна.
Струна кивает.
Во вторник купить билет в Санкт-Петербург легче, чем в пятницу, когда все работающие в Москве питерцы возвращаются домой.
Оставив машину на стоянке. Анна и Струна вбежали в здание аэропорта Шереметьево, поминутно останавливаясь, чтобы, обняв друг друга и поцеловавшись, убедиться в том, что они вместе. Как и предполагала Анна, свободных мест в самолете было много, и в их ряду никого больше не было. Пока самолет находился в воздухе, Струна не выпускал ее из своих объятий. Губы у нее распухли от его поцелуев, но ей это нравилось. Очень.
Она смеялась, пытаясь объяснить ему, куда они направляются. Рассказывала о Марте Скавронской, жене Петра Первого, которая сделала потрясающую карьеру — от солдатской жены до Императрицы. Струна слушал ее и снова целовал.
В Пулково они взяли машину. Водитель всю дорогу что-то бубнил, но они его не слушали. Наконец подъехали к величественному зданию бирюзового цвета. Золотые купола ослепительно сияли в лучах солнца.
Аллея,
— А ведь здесь ходили российские императоры, и даже сама Екатерина Великая. Мы с тобой сейчас направляемся в их летнюю резиденцию, — сказала Анна и приосанилась. — Похожа я на императрицу?
Когда они вошли во дворец, она прошептала:
— Только молчи, а то поймут, что ты иностранец, и нам придется платить за билет втрое дороже.
Струна послушно следовал за ней, любуясь ее бедрами в обтягивающих джинсах.
Бродя по залам, они беспрестанно целовались. Смотрительница, старушка лет семидесяти, нарочно громко кашлянула и звучным голосом произнесла:
— Постыдились бы! — и демонстративно отвернулась.
Анна и Струна засмеялись и прошли в огромный зал, ошеломляющий своей роскошью.
— Не хотите ли пригласить меня на танец, пан Струна? — Анна присела в реверансе.
Он залюбовался ею.
Большой (танцевальный) зал Екатерининского дворца действительно потрясал воображение.
— Между прочим, на маскарад, который здесь проходил, Елизавета Петровна, дочь Петра Первого, повелела всем мужчинам явиться в женских нарядах, а дамам облачиться в мужские. У нее были красивые стройные ноги, и ей очень хотелось их продемонстрировать. А мои ноги тебе нравятся?
Он не ответил, молча разглядывая черно-белую фотографию у входа в зал. Трудно было узнать в запечатленных на ней руинах этот величественный дворец. Ни живописного плафона, ни ангелов, ни жирандолей…
— Почему люди с такой легкостью разрушают красоту? — тихо сказал он, вспоминая послевоенные фотографии Польши и Германии. — Зло не имеет ни границ, ни национальности. Не верится, что все это восстановлено руками людей. Мне кажется, сейчас мало кто на такое способен. Все охвачены жаждой наживы. И для чего? Ведь человеку так мало нужно для счастья… — Он притянул Анну и крепко обнял, словно боялся, что она вдруг исчезнет.
Они еще долго бродили по дворцу, пока наконец не дошли до недавно реконструированной Янтарной комнаты.
Анне она показалось откровенным китчем, созданным исключительно для пиара немецкой компании «Рургаз». А Струна, напротив, с удовольствием наблюдал игру света на солнечном камне.
— Не двигайся, — вдруг попросил он, — пожалуйста, постой немного. Ты так прекрасна…
Потом они направились к памятнику Пушкину. У подножия лежали красные розы.
— Я никогда не любил Пушкина, — неожиданно признался Струна. — В его поэзии нет боли и страдания. Все слишком правильно, слишком совершенно.
Анна не стала спорить. Ей хотелось слушать его и соглашаться. Это так прекрасно, когда мужчина неравнодушен, имеет свое мнение и способен его аргументировать.
Было уже шесть часов вечера, и хотя они весь день ничего не ели, кроме скудного завтрака в самолете, почему-то не ощущали голода. Поэтому просто купили в первом попавшемся киоске пирожки и весело уплетали их на ходу. Анне казалось, она ничего не ела вкуснее за последние несколько лет.
— Давай останемся в Петербурге, на ночь, — сказал Струна, и его взгляд был полон решимости.