Любовь и картошка

Киселев Владимир Леонтьевич

— Поел, поел.

— Смотри не попадись там, — строго предупредил Сережа.— Всю операцию сорвешь.

— Не попадусь.

Ромась на минутку задержался.

— Людка,— деловито спросил он,— ты не знаешь, что это за птица? Живет в Замбии, там, где Васькины родители, питается зерном, рождается из яйца, а яиц не несет.

— Не может быть такой птицы,— недоверчиво ответила Люда.

— Может,— Твердо сказал Ромась. — Вы только этого еще не проходили. Это петух.

Сережа подошел к Люде, остановился у нее за спиной,

заглянул в тетрадь.

— Английский? А ну скажи: «Наша семья живет очень дружно».

У Сережи было несколько тем, на которые он мог разговаривать по-английски: «Наша страна», «Наш колхоз», «Наша семья». По-разному сочетая слова и фразы, которые он выучил на память, Сережа мог произвести впечатление человека, вполне сносно владеющего английским языком.

Люда подумала, а потом медленно произнесла:

— Ливз вери фрэндфули...

— Стоп,— остановил ее Сережа.— Неправильно. Дай лоб!

— Зачем?

— Я тебя щелкну. Нужно начинать с подлежащего: «Ауэр фэмэли ливз...»

— Э-э, нет! Меня уже Олежка раз щелкнул. Потом синяк был.

— Ну как хочешь,— холодно отказался от своего предложения Сережа. Так, словно щелчок — это нечто вроде поощрения.

— Нет, ты ее все-таки щелкни,— предложил Олег.

— За что? — покосилась на него Люда.

— Сама знаешь. Только на тебя кофту купили, посмотри на нее.

—. Я пойду,— сказал Сережа.— Сверим часы. Ровно в двадцать четыре ноль ноль. Не проспишь? Олег в ответ недовольно пожал плечами.

— Может, спустишь нитку за окно? Как Васька?

— Я тебе не Васька, — буркнул Олег. Они сверили часы.

Дома Сережа застал свою бабушку, как всегда, у телефона.

— Ив мыслях не держи,— говорила она властно.— Какая может быть стирка? Завтра опять дождь будет!.. Где ты читала? В какой газете? В областной? Ничего они там не понимают!.. Что значит без осадков?.. Завтра ветер северный, порывистый, дождь, температура днем двенадцать — четырнадцать... Дня на два еще зарядит. А потом, я тебе скажу, стирать или не стирать... Хорошо! — Она положила трубку.

Сережина мама переглянулась с Сережей и беззвучно рассмеялась. Бабушка, хоть сидела к ней спиной, словно что-то почувствовала, быстро обернулась.

— Нечего смеяться. Дождь будет.

— Откуда вы знаете?

— А очень просто.. Я погоду из Москвы каждое утро по радио слушаю. В Москве сегодня дождь. И ветер юго-восточный. А что в Москве сегодня — у нас завтра.— Она помолчала.— Да и косточки у меня ломит к дождю.

Григорий Иванович вернулся из конторы позже, чем обычно, и не один, а с бригадиром Матвеем Петровичем.

— Что так поздно? — спросила Галина Федоровна.— Мойте руки, уже не обедать, а вечерять будем.

— Отчет, — ответил Григорий Иванович. — Второй день голову ломаем. Откуда-то лишний рубль тридцать две копейки появились.

— Очень просто! — обрадовался Сережа.— Рубль как раз мне нужен! И тридцать две

копейки пригодятся. И отчет у тебя сойдется.

— В отчете, если не рубль — если копейка не сойдется, беда,— хмуро заметил Матвей Петрович.— В колхозе, Серега, своя арифметика. Ты в школе решаешь задачки с неизвестными?

— Бывает,— осторожно ответил Сережа, ожидая подвоха.

— А вот тебе колхозная задачка. Порвался пасик на картофельном комбайне. Ну, знаешь, этот... который вентилятор крутит, мотор охлаждает. А комбайн не работает. Я бригадир — с меня спросят, почему картофель не убираем. Я туда, сюда и, понятно, к кладовщику — достань. Он ночь-полночь — искать. Нашел, говорит. Человек продает. Десять рублей. В «Сельхозтехнике», пока сеяли, пасиков — хоть удавись, а как убирать — нет. Бери, говорю. Вот тебе задачка с десятью неизвестными рублями.

— Стоит рубль тридцать две искать, если десятку за пасик платите? — спросил Сережа.

— Если комбайн стоит, в десятку не уберешься,— строго ответил Матвей Петрович.— Тут тысячами пахнет. Федоровна, — обратился он к Сережиной бабушке, — книга жалоб у тебя есть?

— А что?

— Жалобу хочу написать. Недовольствие. Ты когда ногу мне складывала, ничего не забыла? Все на место поставила?

— Вспомнил... Когда это было... Вроде все. А что?

— Болит у меня.

— К погоде? Завтра опять дождь будет.

— Да нет, и без погоды болит.

— Бегай меньше, не молоденький. В лечебницу пойди. Пусть тебе электризацию сделают. Или грязью помажут.

— Грязью я каждый день мажусь,— мрачно ответил Матвей Петрович.

Бабушка и мама вышли из комнаты. Бабушка вернулась со свежей скатертью, накрыла стол. А Вера уже успела надеть новое платье, которое сегодня получила из районной мастерской, с кружевами на рукавах и у шеи, и туфли на высоком каблуке. Она поправила прическу, подкрасила губы и прошлась по комнате, как манекенщица на демонстрации мод.

Усадьбу Кулишей со всех сторон огораживал штакетник. По-новомодному. Невысокий. Такой, чтоб скотина не забралась. Не от людей. И с внутренней стороны вдоль штакетника узкими рядками росла петрушка. Прежде всего она предохраняла Сережины ульи от воришек-муравьишек. Муравьи очень любят мед, но не выносят запаха петрушки.

Не главным потребителем петрушки была Сережина мама. Как только возвращалась она с работы из больницы, так сразу же, за калиткой выдергивала петрушку, кипятила ее и отваром протирала лицо. Где-то она вычитала, что отвар петрушки освежает кожу и предотвращает появление морщин. Может быть, это и в самом деле правда, потому что лицо у Веры было такое, словно нарисовал его художник акварелью на слоновой кости: с гладкой, ровно окрашенной кожей, без единой морщинки, с густыми, соединенными на переносице бровями, о таких в старину говорили — соболиные, и легким, едва заметным пушком над верхней губой.