Любовь и ненависть

Шевцов Иван Михайлович

нехорошем подтексте стихотворения, польстился на несколько

необычную, новаторскую форму и дал выход в свет.

– М-да, форма прельстила. А в содержание не вникал, -

с иронией произнес Шустов и заключил неожиданно: -

Выходит, формалист ваш заместитель?

Редактор развел руками и добродушно заулыбался.

Впрочем, тотчас же сделав серьезное лицо, сообщил, что

редколлегия приняла решение в очередном номере

напечатать извинение

перед читателями...

Алексей Макарыч шел по знакомому бульвару домой. Он

любил этот по-домашнему уютный уголок с его зеленым

туннелем над головой из сцепившихся крон уже немолодых

деревьев, с терпким запахом цветов, с двумя рядами скамеек,

на которых покойно коротала остаток лет своих задумчиво-

тихая, иногда справедливо ворчливая седовласая старость.

Кончилось бурное, хлопотное и не очень приятное для Алексея

Макарыча и его сына лето, на аллеи бульвара сентябрь

бросил первый лист. Начало осени принесло Алексею

Макарычу душевный покой и добрую надежду: позавчера

Василия Алексеевича пригласили работать в военный

госпиталь, и он, к большой радости отца, согласился. Генерал

считал, что с переходом в военный госпиталь Василий снова

сможет заняться экспериментами, которые сулят людям

великие блага.

Так шел со своими добрыми думами генерал в отставке

Алексей Макарыч Шустов вниз по бульвару в сторону

Никитских ворот. А от памятника Тимирязеву ему навстречу, по

той же аллее, утиной раскачкой двигалась одинокая надутая

фигура отставного замминистра Никифора Митрофановича

Фенина.

Никифор Митрофанович, еще не привыкший к своей

новой роли пенсионера, не поворачивая вздернутой кверху

головы, как беспокойный конь, косил глазами направо-налево,

ожидая, что сидящие по сторонам старики и старушки будут с

восторженным благоговением пялить на него умиленные

взоры, приговаривая: "Смотрите, это ж Никифор

Митрофанович!.. Боже... Сам Фенин!.. Но, к его огорчению,

никто на него не обращал внимания: пенсионеры говорили о

погоде, о войне во Вьетнаме, о том, что майский мед из

разнотравья полезен при всех болезнях, что без желчного

пузыря человек может жить десятки лет и даже без всякой

диеты, а вот печеночники должны употреблять творог и

оливковое масло; что дельфины - разумные существа,

обладающие большим умом и благородством, чем некоторые

люди в должностях и званиях. Никто не подбегал к Никифору

Митрофановичу и, заискивающе улыбаясь, не протягивал руку,

и он злился

от обиды и утешал себя мыслью: "Не узнают". И

еще досадней стало ему, когда он увидал шедшего навстречу

коренастого, с военной выправкой человека в сером костюме,

человека, с которым так любезно раскланивались те самые

старики и старушки, что не узнавали его, Фенина, бывшего

замминистра. Вот этот стройный седеющий человек с лицом

строгим и приветливым поравнялся с ним, и Никифор

Митрофанович сразу узнал его, обрадованно воскликнул,

широко распахнув руки для крепкого объятья:

– Ба! Шустов! Сколько лет. .
– и осекся.

Алексей Макарыч не сделал ответного движения, не

выразил готовности облобызаться, а даже напротив, спрятал

свои смуглые руки за спину и уколол экс-замминистра таким

взглядом, что у Никифора Митрофановича на мягком

изнеженном лице выступили лишаями розовые пятна, а

хорошо подвешенный язык вдруг одеревенел. Так они молча

стояли один перед другим, может, целую минуту под

любопытными взглядами сидящих на скамейках людей.

Наконец Шустов сказал, язвительно улыбаясь:

– А ты помнишь, Фенин, наш последний разговор?

Забыл? Ну хорошо, я напомню. Речь о матери-истории шла, о

той самой истории, в которой всякой твари по паре. Вспомнил?

Злой блеск сверкнул в сощуренных глазах Никифора

Митрофановича, а лицо сплошь побагровело, и язык сразу

оттаял и угрожающе, дрожа от злобы и волнения, выдавил

глухие слова:

– Хорошо, Шустов. Я тебе припомню. Мы еще

встретимся. Я еще...

Иронической и, пожалуй, добродушной улыбкой погасил

Алексей Макарыч его вспышку:

– Нет, Фенин, ты уже ничего не можешь, как та бодливая,

но безрогая корова. - И, засмеявшись ему в лицо, пошел в

сторону памятника Тимирязеву.

Ошеломленный, схваченный за горло собственной

злобой, Никифор Митрофанович быстро-быстро засеменил к

улице Горького, посылая мысленно по адресу Шустова

страшные угрозы. Но это были наивные угрозы и бессильная

злоба, и сам Фенин об этом догадывался. И тогда ему

вспомнился его когда-то любимый, а нынче горячо

презираемый зятек Марат, который работал теперь

репортером в столичной газете, и Никифор Митрофанович,

сам не зная почему, вдруг переадресовал все свои проклятия и

угрозы Инофатьеву. Это был стихийный, привычный и

характерный для Фенина жест, и, кто знает, может, в нем-то и