Любовь и ненависть
Шрифт:
праздновать. Пригласили и меня.
– Вообще-то меня уже пригласили, - начала я
нерешительно.
Он встревоженно подхватил:
– Вот как? Кто б это мог быть? Неужто Новоселищев?
– Не угадали, - ответила я и сама подумала, откуда он
знает о попытках председателя завести со мной дружбу? Хотя
в поселке многие догадывались, что председатель
неравнодушен ко мне - столько внимания оказывает больнице.
– Тогда, наверно, с погранзаставы,
симпатичный лейтенант, - высказал новое предположение
Дубавин.
– Почему именно он?
– спросила я, включая лампу,
– Потому что он смертельно влюблен в вас. Разве вы
этого не замечаете? - ответил Аркадий Остапович,
преувеличенно щурясь от неяркого света. Он говорил о
помощнике начальника заставы с безобидной насмешкой: -
Что, удивлены? Я о вас все знаю, все решительно.
– Нисколько не удивлена: здесь все знают друг о друге
всё решительно. Это вам не Одесса.
– А вам не Ленинград, - вставил он улыбаясь. И потом,
уставившись на меня томным продолжительным взглядом
поблескивающих глаз, сказал: - А вообще вам бы следовало
знать, что я, как большинство мужчин, умею ревновать. Да, да,
ревновать. Ну, если не к Новоселищеву, так к этому юноше в
зеленой фуражке. У него, черт возьми, есть одно серьезное
преимущество - молодость, свежесть. Как говорил поэт:
"буйство глаз и половодье чувств". Он даже моложе вас лет на
пять. - Вот именно, - засмеялась я.
– Вы не ответили на мой вопрос об Октябрьских
праздниках.
– Хозяйка меня пригласила. Вот придет она - мы и
решим, как быть.
– Давайте пригласим ваших хозяев, да и делу конец, -
предложил он с готовностью, даже не раздумывая.
– Если они примут приглашение.
– Была бы честь предложена.
Лида, разумеется, отказалась от приглашения Дубавина -
эка невидаль, идти в чужую компанию от своих друзей и
земляков. А меня "отпустила".
– Ты пойди, Арина Дмитриевна, с кавалером оно веселей
будет, - советовала она. "Кавалер" Лиде понравился: -
Красивый, обходительный.
– Наверно, не одну обошел, - вставил Захар, который
придерживался иного мнения об Аркадии Остаповиче.
– Такая наша бабья судьба, - притворно вздохнула Лида.
– Не судьба, а глупость, - бросил Захар и удалился в
свою комнату.
У Дубавина отдельная квартира из двух комнат: для
одного мужчины такая роскошь совсем ни к чему. Говорит -
начальство, положено. Вся мебель казенная, даже радиола
институтская. Только книги и журналы собственные.
Предполагалось,
десять. Оказалось всего шесть: мы с Дубавиным, директор
института - уже пожилой профессор - с женой, очень
симпатичной веселой дамой, да научный сотрудник - приятель
Дубавина - с молоденькой лаборанткой, за которой ухаживает
уже третий год. Хотя я пришла к убеждению, что ухаживает не
он, а она за ним. А он играет роль разочарованного гения,
притом играет слишком прямолинейно, в лоб, скверно. Но
парень компанейский. А директор - приятный человек,
общительный, остроумный. Вообще вечер прошел неплохо.
Стол был сервирован не хуже, чем где-нибудь в Ленинграде.
Вадим - так звали приятеля Аркадия Остаповича - недурно
исполнял шуточные песни, аккомпанируя себе на гитаре. Затем
перешел на романсы. Одним словом, пили, пели, снова пили,
провозглашая тосты за талантливых людей, двигающих науку,
за здоровье дам, за медицину, за мир, за счастье.
Дубавин своей обходительностью превзошел все мои
ожидания, точно это был вовсе не он, а его двойник. Ни
желчных ужимок, ни язвительных острот, ни полунамеков -
простой, обаятельный и умный. Мне понравилось, как он
держался со своим начальником и подчиненным: одинаково
ровно, с достоинством и предупредительностью. Он знал себе
цену и ни перед кем не заискивал. Быть может, немножко
рисовался. Но это, пожалуй, замечали только те, для кого
предназначалась рисовка.
Часов в двенадцать старики раскланялись и ушли. Мы
остались веселиться вчетвером. В час, а может и немногим
позже, исчезла незаметно, даже не простившись, молодая
пара. Я догадалась: это умышленно, чтобы я не ушла.
– Наконец-то мы остались одни, - сказал с облегченным
вздохом Дубавин и, пододвинув ближе к дивану, на котором я
сидела, и к столу, где стояла радиола, мягкое старинное
кресло, погрузился в него со словами: - Устал я зверски, Ирен.
Ловким и непринужденным движением включил
приемник, поймал приятную, под наше настроение, нежную
лирическую музыку и выключил настольную лампу. Люстра
была потушена давно, и теперь комната освещалась лишь
маленькой тусклой лампочкой радиоприемника. Мягкий свет
падал на строгое лицо Дубавина, густые тени подчеркивали
острый точеный подбородок, высокий лоб, вздернутый,
волнистый вихрь волос. Несколько минут мы молча смотрели