Любовь и ненависть
Шрифт:
председателем колхоза работал, потом секретарем райкома. В
сорок первом ушел на фронт и всю войну - на передовой.
Дважды ранен, контужен. Окончил войну начальником
политотдела армии, генерал-майором. В сорок шестом его
направили на партийную работу здесь, в Москве. А когда
началось разделение обкомов и райкомов на промышленные и
сельские, батя назвал эту затею сомнительной и
бесперспективной. Был послан в район и назначен
начальником
На кукурузе. Район достался такой, что не родила она,
проклятая. Хоть плачь. Что с ней ни делали: обрабатывали,
удобряли, а толку никакого. Потом начался разгром
травопольщиков. А тут, как на грех, в районе хорошие клевера
росли. В общем, кормов хватало, сена - завались. Как вдруг
указание облисполкома: распахать четыреста гектаров клевера
и засеять кукурузой. Директор совхоза в слезу: "Алексей
Макарыч, выручай, не дай погубить скот, без кормов же
останемся". Батя, значит, на свой страх и риск: "Ладно, говорит,
не трогайте клевера. В случае чего я буду отвечать". А случай
не замедлил подвернуться: приехал в область Никифор
Митрофанович Фенин. Тот самый. Тесть Марата. Там ему уже
кто-то капнул: дескать, Шустов саботирует указания
вышестоящих. Замминистра, услыхав такую страшную весть,
на машину и - айда к "саботажнику". Вместе с батей поехали на
поле. И между ними произошел исторический диалог. "Почему
не вижу кукурузы?" - спрашивает Фенин. "Не растет", - отвечает
батя. "У всех растет, только у тебя не растет. ." - "Не только у
меня". Батя сказал правду - у соседей тоже о кукурузой не
клеилось. Никифор Фенин это знал, злился и искал виновных.
Выпалил со злостью: "А не растет потому, что ты в сельском
хозяйстве ни хрена не понимаешь. Из тебя такой же аграрий,
как и генерал". Иной, конечно бы, промолчал. Или каблуками
щелкнул бы: мол, так точно, Никифор Митрофанович, вы
совершенно правы! Но батя не такой, взорвался: "Как генерал,
я имел три благодарности от Верховного
Главнокомандующего!" А Фенин ему захохотал в лицо: "Дурак.
Нашел чем хвастаться". Батя рассвирепел: плевать, мол, что
ты замминистра, а оскорблять не смей. И ему, значит, в ответ:
"История разберет, кто из нас дурак". Фенин даже побледнел: к
подобной дерзости он не привык. Почесал лысину, уставился
на батю и - почти шепотом: "Да ты, Шустов, никак в историю
собираешься войти? Вона куда ты метишь! В великие!" А батя,
коль уж сказал "а", то не остановится, пока весь алфавит не
выложит: "История, Никифор Митрофанович,
многопартийная. Там но одни великие обитают. Там всякой
твари по паре. Там не только Стенька Разин, там и Гришка
Распутин есть". Вот так и закончилась карьера моего
Макарыча.
Насмешливая тень мудрой улыбки скользнула по лицу
Василия Алексеевича.
Все это, разумеется, было интересно, но мне поскорей
хотелось услышать о Шустове-младшем, о его работе в
клинике. И потом, эти статьи в газетах, особенно пакостная и
развязная З. Кроликова. У меня не хватило терпения, и я
попросила Василия рассказать.
– О-о, это длинная история. Но теперь, кажется, все
позади. Ты читала, как меня мордовали?
– Ну конечно. У нас в больнице все возмущались. Мы так
поняли, что это неспроста, что за всем этим грязным шумом
стоят темные силы дельцов.
– Ого!
– пораженный воскликнул он.
– Это великолепно!
Значит, рядовой читатель не дурак. Он отлично разбирается,
что к чему. Темные силы дельцов. Совершенно верно. Я
расскажу. Потом!.. Потерпите.
Василий казался возбужденным, глаза его лихорадочно
горели. Торопливо взглянул на часы и, подхватившись, сказал:
– О-о, да сейчас должен Макарыч прийти. Пора и на стол
накрывать.
И действительно, минут через десять появился Алексей
Макарыч, на вид совсем еще молодой, с открытым веселым
лицом - никак невозможно было подумать, что это отец и сын, -
старший брат, да и только. Особенно когда они стали рядом:
одного роста, крепко сколоченные, крутолобые, с гладкой
поблескивающей кожей лица, не знающей морщин. Только
отец казался мягче характером, более общителен, не так
суховат, как сын. Знакомясь с нами, говорил громким
приподнятым голосом:
– Знаю. Сын мне о вас много рассказывал. Рад
познакомиться с морскими полярниками.
– Бывшими, - грустно поправил Андрей.
– Что, на юг переводят?
– так же быстро переспросил
Алексей Макарыч, садясь на диван.
– Хуже... Простились с морем и с Севером. Навсегда, -
пояснил Андрей и тоже сел в кресло.
Андрей коротко рассказал о себе. А мы с Василием в это
время накрывали стол. В кухне Василий сказал:
– Послушай, Ирина, мне в отделении нужен терапевт.
– И,
осененный внезапной идеей, посмотрел на меня вопрошающе:
– Зачем вам куда-то ехать? Оставайтесь здесь. Андрея тоже
устроим на работу. .
– А квартира, прописка?
– ответила я.