Любовь и ненависть
Шрифт:
своего друга. А Ларионова и впрямь словно подменили. Точно
кто-то сдернул с него элегантные одежды, и он предстал перед
нами нагишом. Импозантность, скромность, благородство - все
растаяло, исчезло, оставив вместо себя тупого, развязного
хвастуна, страдающего гипертрофированным самомнением.
Василий продолжил тот разговор, который начал со мной
на кухне.
– Оставайтесь в Москве, право же, - уговаривал он.
– Ну?
Что
– Прежде всего квартира, - ответила я.
– Квартиру всегда можно поменять, - настаивал Василий,
и эта его искренняя, какая-то участливая настойчивость мне
нравилась.
– Лично мне закрепляться в Ленинграде не хотелось бы,
– задумчиво признался Андрей, и я знала почему: Ленинград
постоянно тревожил бы его болящую рану - море, флот. -
Какая-нибудь работенка, наверно, нашлась бы и для меня. А
как быть с пропиской?
Андрей пытливо посмотрел на Василия, и в его взгляде я
уловила серьезное желание остаться в Москве. Это было и
мое тайное желание.
– С пропиской, я думаю, уладим. По закону ты, как
уволенный в запас офицер, если я не ошибаюсь, имеешь
право прописаться в любом городе, если у тебя есть
жилплощадь. Так?
– Не помню, - ответил Андрей.
– Может быть, генерал знает, - сказал Василий и спросил
отца.
– Не знаю, - сказал Алексей Макарыч. - А чего вам
думать: вон Аристарха Ивановича попросите. Он все может.
Хотя это бесполезно: Аристарх Иванович любит, чтоб для него
все делали, а он для других пальцем не пошевелит.
Очевидно, Алексей Макарыч сказал сущую правду, и я
это поняла по одобрительному взгляду Василия.
– Я?
– отозвался Ларионов.
– Я все могу. Для моих друзей
все сделаю.
– И повторил с гордостью: - Все сделаю. Для таких
людей... - Он смотрел на меня осоловело-нескромным,
неприличным взглядом циника. - Для такой красавицы, для
такого чуда человечества... Андрей Платонович, вы не
понимаете, какая у вас необыкновенная жена. Сокровище
мирового... Нет, ваш глаз привык и вы не можете оценить.
Ирина Дмитриевна, позвольте поцеловать вашу ручку?
Я сидела на диване, и над моей головой почти у самого
лба болталась его черная залитая вином борода. Он
наклонился, без позволения взял мою руку и погрузил ее в
жесткий влажный волос. Потом вдруг опустился передо мной
на колени и, как молитву, начал бормотать какую-то смесь
пошлости и глупости. Едва ли он соображал, что говорил, и,
конечно, не отдавал отчета в своих
комическая сцена шокировала всех нас, в том числе и
Василия, который недоуменно пожимал плечами: такого
Ларионова он не знал. Под предлогом прибрать стол мы с
Алексеем Макарычем ушли на кухню, оставив ползающего по
полу фотографа на попечение Василия и Андрея.
На кухне Алексей Макарыч, вообще-то не очень
жаловавший Ларионова, а тут просто возмущенный его
поведением, говорил:
– В меру глуп, в меру груб и беспредельно скуп. Вот так
всякий раз - придет, напьется и еще на такси денег попросит.
Васе он не друг, но Вася этого не видит или видит, да не хочет
признать. И говорить ему бесполезно. Пока сам не поймет,
пока этот друг не поставит ему синяк. Не на лоб, так на душу.
Это еще больней. Он уже имел на этот счет много
неприятностей. Когда-то в молодости Вася был очень
доверчив и плохо разбирался в людях. Часто ошибался.
Друзья его порой оказывались совсем не теми, за кого он их
принимал. Тогда он бросился в другую крайность - перестал
вообще доверять людям. Никого к себе в душу не пускал. Так и
жил один, без друзей. Без семьи. Нелегко ему было. Вы
представляете, Ирина Дмитриевна, один. С его характером. И
травлю выдержал в одиночестве. Поражаюсь. Потом вот этот
случай в такси. Ларионов спасал прежде всего себя. Попутно и
Васю вытолкнул из машины. А теперь герой: спаситель! Вася
расчувствовался, что-то у него лопнуло в душе. Открылся
перед Аристархом. А он не тот человек, нет, Ирина
Дмитриевна, я в людях разбираюсь, не тот он!
Я много видела пьяных мужчин. Одни вызывали чувство
жалости, другие - брезгливости, третьи - негодования.
Ларионов вызывал чувство стыда и горького разочарования.
В гостинице я не сразу уснула. На мой вопрос: "Что ты
скажешь о знаменитом фотографе?" - Андрей ответил с
горьким вздохом:
– За Шустова обидно. Гнал бы в шею этого нахлебника.
– Спаситель...
– вспомнила я иронию Макарыча.
Я думала о Василии, о трудной его судьбе, о друзьях,
которые изменяли ему, о годах одиночества, о борьбе за
внедрение в практику метода вакуумтерапии. Нравилась мне
его цельность характера, непреклонная, мужественная
последовательность. Но почему он не создал семью? Я не
могла понять, в чем тут дело, - такой умный, талантливый...
В комнате был полумрак от уличных фонарей. Из