Любовь императора: Франц Иосиф
Шрифт:
— Я и так иду в полицию!
Никто ещё не знает, что речь идёт о покушении, каждый полагает, что этот негодяй просто ударил императрицу кулаком. По пути в комиссариат полиции его ещё спрашивают:
— А вы не пользовались ножом?
— Если бы у меня был нож, вы наверняка нашли бы его.
Двое жандармов доставляют задержанного в комиссариат. Луккени говорит обоим:
— Жалею только, что не убил её.
— Значит, вы хотели именно этого? — спрашивает жандарм Лакруа. И не будучи в курсе дела, тем не менее продолжает: — Вы её и убили...
— Тем лучше, — отвечает Луккени. — Я знал, что если человека пырнуть такой штуковиной, из него наверняка дух выйдет вон.
Жандарм допытывается об
Этот человек не проявляет ни малейших признаков раскаяния. Когда жандармы конвоируют Луккени, он улыбается, даже что-то напевает, пока его не останавливают. На полицейском посту его впервые тщательно обыскивают. При нём обнаруживают сильно потрёпанный кошелёк с шестью франками тридцатью пятью сантимами, две фотографии Луккени в военной форме, список приезжих в Эвиан, удостоверение к медали, которую он получил в Африке, и три написанных по-итальянски письма от принцессы д’Арагона.
Луккени тут же подвергают допросу. Он рассказывает, как было дело; в это время раздаётся телефонный звонок. Следователь с ужасом выслушивает известие о смерти императрицы. Об этом сообщают Луккени, он цинично выражает своё удовлетворение:
— Я и намеревался прикончить её, я метил прямо в сердце и рад тому, что вы мне сказали.
— Кто вы такой?
— Анархист.
— Вы уже находились под судом?
— Нет.
На этом первый допрос заканчивается, и Луккени по его просьбе отправляют в экипаже, за который он сам платит, в тюрьму Сент-Антуан. В воспитательном доме Сент-Антуан в Париже он начал свою жизнь, в тюрьме Сент-Антуан в Женеве он её окончит. По дороге в тюрьму Луккени говорит жандарму Лакруа:
— Жаль, что в Женеве не существует смертной казни. Я исполнил свой долг. Мои товарищи исполнят свой. Нужно, чтобы все эти знатные господа не сомневались в этом.
Генеральный прокурор Навацца, первый и самый видный юрист в кантоне Женевы, получает задание заняться выяснением этого дела. Он внимательно изучает Луккени, расспрашивает его во время бесчисленных допросов и видит, что преступник стремится взять всю ответственность за содеянное только на себя, чтобы лишь себе приписать эту «славу».
— Я никогда не состоял ни в каком обществе социалистов или анархистов. Я — анархист-«индивидуалист» и общался с единомышленниками только там, где оказывался.
Луккени неизменно подчёркивает, что жизнь для него не имеет никакой цены, что наказание ему безразлично.
— Почему же в таком случае вы пытались скрыться после совершения преступления? — спрашивают его, приводя факт, который никак не вписывается в тот ореол мученика, каким он пытается себя окружить.
— Я и не думал спасать собственную жизнь. Просто я поспешил в комиссариат полиции.
— Почему вы убили императрицу, которая никогда не сделала вам ничего плохого?
— В ходе борьбы против богатых и знатных. Луккини убивает императрицу, но ни за что не убьёт прачку...
Потрясённый этими откровениями, Навацца покидает преступника.
«У этого Луккени настоящая мания величия — жажда совершать неслыханные преступления, — думает Навацца. — За всю мою жизнь мне ни разу не попадался подобный преступник. Он гордится своим поступком и не перестаёт сетовать, что за него нельзя пойти на эшафот». Видит Бог, глядя на этого Луккени, приходится признать, что тщеславие способно ослеплять и толкать на ещё более дикие поступки, нежели голод и любовь. Луккени хочет сполна упиться тем, что он называет славой. Весь мир читает теперь его имя, говорит о нём и поэтому пусть услышит из его собственных уст, что он думает, почему он так поступил. Он размышляет, как лучше всего добиться этого. И гут ему в голову приходит неаполитанская
Утверждение Ламброзо якобы индивидуум уже появляется на свет преступником, просто чепуха. «Поэтому прошу Вас также, — пишет редактору убийца, — разубедить тех, кто позволяет себе, например, заявлять, будто бы Луккени совершил свой поступок под давлением нужды. Это совершенно неверно. В заключение хочу заявить, что... если господствующий класс не попробует обуздать жадность, с какой он сосёт кровь своего ближнего, в самое ближайшее время на всех этих императоров и королей, президентов и министров — на всякого, кто стремится поработить ближнего ради собственного удовольствия, — неизбежно обрушатся справедливые удары. Этот день близок. Тогда истинные друзья простого человека ликвидируют все ныне действующие установления. Будет более чем достаточно одного-единственного из них. Кто не работает, тот не должен есть. Преданный Вам Луиджи Луккени, убеждённый анархист».
Восьмидесятидвухлетний главный редактор газеты, поставленный в известность дирекцией тюрьмы, не может понять, как преступнику, с которым до сих пор он не был знаком, пришла мысль написать ему. В номере газеты от 13 сентября её главный редактор отмежёвывается от этого изверга в человеческом образе. Тем временем убийца направил федеральному президенту Швейцарии прошение, чтобы его судили в соответствии с законодательством кантона Люцерн, в котором ещё предусматривается смертная казнь, а не по законам кантона Женева, где подобное наказание не предусмотрено. Он подписывается: «Луиджи Луккени, самый опасный анархист-одиночка». Продолжает он писать и частные письма. В тюрьме у него для этого достаточно времени. Первым делом он пишет принцессе д’Арагона: «Как истинный коммунист я был больше не в силах терпеть подобную несправедливость, и как настоящий гуманист я дал понять, что уже недалеко то время, когда новое солнце будет светить всем одинаково. Я знаю, что надеяться мне не на что... Прожив двадцать пять лет, я достаточно узнал этот мир. От всего сердца уверяю Вас, что никогда прежде я не испытывал такого удовлетворения, какое испытываю теперь. Если бы мне улыбнулось счастье, которого я так жажду, и меня судили бы по законам кантона Люцерн, то я вприпрыжку побежал бы вверх по ступеням гильотины без всякого к тому понуждения». Спустя несколько дней он шлёт новое письмо принцессе. «Моё дело можно сравнить в делом Дрейфуса», — говорится в нём.
Какой гордостью наполнилось бы сердце преступника, если бы дирекция тюрьмы передала ему бесчисленные поздравительные письма из Вены, Лайбаха, Флоренции, Лозанны, Неаполя, Софии, Праги, Балтимора, Лондона, Румынии и Испании, в которых деклассированные элементы общества превозносили Луккени за его поступок. В них можно прочитать, что все, кто борется за благо человечества, согласны с его «благородным поступком», что он доказал — в народе ещё живы «герои», и что ему нужно держаться и не терять мужества, пока в знаменательный день своей победы народ откроет его тюремную камеру, и так далее.
Луккени не передавали не только эти письма, полные ободрения и поддержки. К сожалению, ему не передавали и письма, источающие ненависть и презрение, которые поступали в ещё большем количестве. Например, в одном из таких писем, написанном женщинами и девушками Вены, которое насчитывает не менее шестнадцати тысяч подписей, его называют «убийцей, бестией, чудовищем, кровожадным зверем...», которому «женщины и девушки Вены жаждут отомстить... за ужасное преступление, которое он совершил в отношении нашей любимой императрицы».