Любовь императора: Франц Иосиф

Корти Этон Цезарь

Труп Елизаветы покоится в гробу, установленном в гостинице. В Вену послан запрос, можно ли, как то предписывают швейцарские законы, произвести вскрытие. Франц Иосиф велит ответить, что надлежит поступать согласно законам страны. Поэтому 11 и 12 сентября группа врачей, в состав которой входят профессора Ревердина, Госсе и Мегевана, производит вскрытие. Стройное, изящное тело императрицы лежит совершенно обнажённое, прикрытое только лёгким покрывалом. Врачи уже не усматривают в этом трупе Елизавету, императрицу — для них она теперь всего лишь покойница. Они по-деловому обследуют труп, отмечают прекрасное состояние зубов покойной, измеряют длину тела, которая составляет один метр семьдесят два сантиметра, после чего приступают к более обстоятельному

исследованию раны. На расстоянии четырнадцати сантиметров ниже левой ключицы, в четырёх сантиметрах над соском левой груди обнаруживается рана трёхгранной формы. Затем обнажают сердце и фиксируют его лёгкое расширение; орудие убийства вошло вглубь на восемьдесят пять миллиметров: сломано четвёртое ребро, пробито лёгкое и весь левый желудочек сердца. Однако рана оказалась очень узкой, и кровь изливалась из желудочка в сердечную сумку буквально по каплям, так что сердце слабело постепенно. Только поэтому и могло случиться, что Елизавета, мобилизовав всю свою необыкновенную энергию и удивительную силу воли, смогла пройти ещё сто двадцать шагов до судна и только там потеряла сознание.

Графине Штараи, посланнику в Швейцарии графу Кюфштайну и генералу фон Берзевичи пришлось, преодолевая ужас, присутствовать при вскрытии трупа императрицы в качестве свидетелей. Затем тело Елизаветы бальзамируют. Лицо её при этом разительно меняется, оно сильно раздувается, но врачи поясняют, что вскоре оно вновь обретёт знакомые милые черты. Усопшую облачают в её самое красивое чёрное платье, волосы укладывают так, как она всегда носила при жизни, и укладывают в гроб. На столе разложены вещи, которые всегда были с императрицей даже и во время последней её прогулки: маленькая незамысловатая золотая цепочка с обручальным кольцом, которое Елизавета никогда не надевала на руку, а всегда носила на шее под одеждой, часы из китайского серебра, на крышке которых выгравировано слово «Ахилл», кожаный веер на поношенном кожаном ремешке с колечком в форме стремени, браслет с бесчисленными брелоками, преимущественно мистического характера в виде черепа, символического изображения солнца, золотой ладони с вытянутым указательным пальцем, медалей с изображением Девы Марии и византийскими монетами; кроме того, два медальона, один — с волосами кронпринца и второй — с девяносто первым псалмом из Библии. Теперь все эти вещи вопрошают, что случилось с их владелицей и какова будет их дальнейшая судьба.

Елизавета отправляется в своё последнее путешествие на родину. Вся империя охвачена безутешной скорбью. В Венгрии известие о смерти королевы в мгновение ока повергло и страну и столицу в глубочайший траур. Повсюду можно встретить портреты Елизаветы, обрамленные живыми цветами. В Будапеште не найти ни одного дома, на котором не был бы вывешен траурный флаг, даже самая последняя лачуга украшена хотя бы небольшим лоскутом чёрной материи. Потрясённый Франц Иосиф слышит о скорби, охватившей Вену, и о слезах, проливаемых в Венгрии.

— Им есть, отчего плакать, — говорит он, — они даже не подозревают, какого преданного друга потеряли со смертью своей королевы!

Затем следуют похороны со всей традиционной погребальной роскошью, присущей испанскому церемониалу. Теперь Елизавета бессильна сопротивляться происходящему. Траурная процессия останавливается перед гробницей Ордена капуцинов. Склеп под алтарём закрыт. Обер-гофмейстер трижды стучит в двери. Из глубины склепа доносится голос Гардиана:

— Кто здесь?

— Императрица и королева Елизавета требует впустить её.

Император с детьми стоит у гроба, обливаясь слезами. Валерия, потерявшая мать, которая любила своё дитя как ни одна мать на свете, неожиданно замечает в склепе то место, которое Елизавета описывала ей при жизни: она различает слабый свет и зелень, заглядывающую внутрь сквозь узкое окно. Она слышит, как снаружи щебечут птицы — всё, всё именно так, как описала ей тогда мать...

— Да обретёт она, наконец, покой, какого так страстно желала!

Обливаясь слезами, у гроба императрицы стояли и самые верные подруги — Ида Ференци и Мария Фестетич в отчаянии оттого, что в критический момент их не оказалось рядом с повелительницей.

Похороны

не принадлежавшей ни к какой партии Елизаветы дают повод к недоразумению, которое внезапно озарило будущее империи. Уже в первый день попрощаться с Елизаветой приходят сотни тысяч подданных, среди них немало венгров, и они с удивлением читают надпись на гербе у гроба с её телом: «Императрица Австрии». Как, разве это всё?! Разве не носила она ещё один титул? Неужели теперь, когда вся Венгрия охвачена глубокой искренней скорбью по любимой королеве, Елизавету титулуют только императрицей Австрии?! Может быть, тем самым хотят возродить давно преданные забвению идеи эрцгерцогини Софии?! Но ничего подобного и в мыслях ни у кого не было, но в обществе этот факт расценивается иначе, а потому службу, отвечающую за соблюдение надлежащих церемоний, засыпают протестами. В первый же вечер к подписи под гербами делают добавление: «и королева Венгрии». Но на этом дело не заканчивается, и тут же следует возражение обер-ландмаршала Богемии, а затем и запросы в ведомство обер-гофмейстера, почему отсутствует приписка «и королева Богемии»? Вот где не хватает авторитета императрицы. Она наверняка бы просто сказала: «Напишите «Елизавета» и больше ничего...»

Министр-президент Венгрии барон Банфи подаёт жалобу на то, что погребальной церемонии намеренно, тенденциозно придали откровенно австрийский налёт и таким образом нарочно умалили престиж венгерской государственности. В траурной церемонии участвуют не менее восьмидесяти двух представителей высшей знати со своими свитами. Церковь капуцинов не в состоянии вместить всех, кто жаждет отдать последний долг этой благородной женщине. Неприятно однако то, что распорядитель церемонии оттеснил именно членов делегации венгерского парламента, чтобы дать дорогу траурному шествию.

— Мы, венгры, здесь для того, чтобы похоронить нашу королеву, — ответил организаторам похорон один из участников делегации.

И оба министра-президента, министры императорского дома и обер-гофмейстер прилагают все усилия, чтобы утихомирить политические страсти, вспыхнувшие в результате этого события.

Спустя ровно месяц после покушения Луккени предстал перед судьями. На заседании суда присутствуют сорок присяжных — представителей разных профессий — электрики, архитекторы, дантисты, садовники и так далее. Судебное заседание начинается. Присутствующие хранят гробовое молчание. Наконец появляется Луккени. Тщеславный позёр, озабоченный исключительно тем, чтобы произвести впечатление на публику. Он проходит мимо скамьи, где располагаются журналисты.

— Да, это я, — кивает он им и с улыбкой оборачивается к публике.

Похоже, он полностью удовлетворён происходящим. Когда он говорит, то все его жесты рассчитаны заранее, а слова тщательно взвешены. Он знает, что завтра утром они будут напечатаны во всех газетах мира. Когда председатель суда указывает ему на противоречия в его показаниях, на что Луккени гордо отвечает:

— Думайте, что хотите. Я говорю правду.

— Неужели вы ни в чём не раскаиваетесь? — спрашивает председатель.

— Напротив.

— Если бы это покушение не состоялось, повторили бы вы эту попытку?

— Несомненно, — говорит Луккени и с торжествующим видом оборачивается к публике, чтобы насладиться впечатлением, которое произвели его слова. Не ограничившись этим, он шлёт воздушный поцелуй какому-то неизвестному, устроившемуся в углу зала.

С заключительным словом выступает прокурор Навацца — знаменитый юрист.

— Этот человек, — говорит он, — принёс свою свободу в жертву той неуёмной радости, которую он сегодня демонстрирует. Он считает, что следует уничтожить всех тех, кто не имеет твёрдой профессии. Он полагает, что в этой жизни они — баловни судьбы. И этот несчастный не подозревает, что за смехом и радостью, какие встречаются во всех слоях общества, неотступно следуют слёзы... Ах, Луккени, как вы потешили собственное честолюбие. Пронзив своим напильником сердце шестидесятилетней женщины, вы совершили сенсационный поступок. Но в то же время вы оказались трусом, и степень вашей трусости тем больше, чем легче вам было поразить несчастную жертву.