Любовь инженера Изотова
Шрифт:
У Малинина было виноватое лицо, он страдал, что затрудняет Алексея и заставляет скучать Калю.
Каля молча слушала. Потом вдруг встала, одернула на себе красное шерстяное платье с вышитыми карманами, откашлялась и сказала:
– Интересные вы какие.
– Калечка, - замирающим голосом позвал Малинин.
Алексей рассмеялся.
– А что случилось?
– Первый раз встречаюсь с таким случаем, - не посмотрев на мужа, продолжала Каля.
– Других забот у вас нет, ему одно и то же без конца объяснять. А он и рад, расселся тут.
– Что городишь, что городишь...
– проговорил Малинин и обнял Калю за плечи.
– Идем лучше. Пригласи
– Я-то приглашу, - ответила Каля, - очень даже приглашу. А ты опять будешь про насосы и про печки говорить, мучить человека помрачение мозгов устраивать.
– Не пугай, - благодушно усмехнулся Малинин. Он прощал жене ее скандальные выходки.
– Мама моя будет очень рада. Да и она, - Малинин показал на жену, - хочет вас пригласить.
– А я и приглашаю, - упрямо сказала Каля.
– А правду говорить мне никто запретить не может.
– Извините нас, Алексей Кондратьевич. У нас характер неважный. До свидания. Мы вас завтра ждем к себе, значит.
"Тебя ничто не сокрушит, - подумал Алексей, - даже злая жена тебе не страшна".
Мать Малинина, высокая седая старуха, до бровей повязанная белым платком, похожая на цыганку, с низким голосом и блестящими, черными, насмешливыми глазами, рассказывала Алексею о том, как она работала свинаркой на Дальнем Востоке, куда поехала на два года по вербовке.
– Сын женился, свадьбу ему справила, завербовалась и уехала. Все же больше пользы принесу, чем с невесткой лаяться. Правильно, сынок? спросила она Малинина.
Тот ответил серьезно:
– С одной стороны.
– Я, когда завербоваться решила, с братом пришла советоваться. А он мне говорит: "Я тебе не советую, не рассоветую. Ты нонче из сундука, завтра из сундука, в сундуке ведь дно есть". Глупый ты, думаю, в моем сундуке уже давно только дно и есть. Я говорю: "Фу, и поеду, помру - поплачешь ведь". И решилась и не жалела.
Малинин погладил морщинистую темную руку матери.
– Кушайте, кушайте лучше, - сказала мать Малинина.
– Каля, еще грибочков гостю подложи. Эти грибы на базаре не все берут, а я всегда беру. Чистый гриб, не червивый.
Алексея угощали ватрушками, котлетами, квашеной капустой, жареными грибами, пирогами.
– Тогда пирога с картошкой попробуйте - самый хороший пирог. И выпьем по рюмочке. Сын, наливай.
Малинин с улыбкой посмотрел на мать и налил рюмки.
– Ну, сыновья, - старуха посмотрела на сына и на Алексея, - за ваш труд.
Старуха чокнулась с Алексеем, и Каля, раскрасневшаяся, в шелковом платье, с завитыми волосами, тоже со всеми чокнулась. Было видно, что Каля решила этот вечер держать себя как можно лучше.
Она все время повторяла:
– Кушайте лучше, пейте больше.
Старуха рассказывала:
– Нас было четыре подсобницы. Мы сделали себе одинаковые ситцевые татьянки. Идем как инкубаторки. Люди на нас смотрят. Интересная жизнь была у нас на Южном Сахалине.
"Вон куда тебя, старую, носило", - подумал Алексей.
– В одно прекрасное время директор мне говорит: "Завтра, Мария, будем свиней принимать". Я молчу, соглашаюсь. Ладно. Приняла я свиней. Дали мне свинарник на горе. И я со свиньями одна. Целый день в кормоварке варю, стужу, кормлю свинюшек. Там крупа гаолян была, похожа на гречку, но не гречка. Свиньи ее любили. Одна свиноматка у меня, Волга, такая капризная была. Однажды я пошла на выходной. Меня заменила свинарка, тоже Мария, Маша. Я ее предупредила, что Волга
– Кушайте лучше, пейте больше, - сказала Каля.
– Мама, вы расскажите, какие вы записки начальнику писали, - сказал, смеясь, Малинин.
– Записки обыкновенные. Сейчас расскажу. Было это сразу после октябрьских. Корма у нас были сочные, в ямах зарыты, но по ту сторону реки, а мы по эту. Я наказываю, требую, чтоб корма дали. Кормов не везут. Директор подсобного хозяйства все, говорят, пьяный. Ага, они там пьют, я заливаюсь, плачу, к свиньям хоть не ходи. Скот хочет кушать, скотину жалко, не показываешься ей прямо на глаза. Я сажусь, пишу записку. Вы, мол, откройте глаза, вы все никак с рюмочкой не расстанетесь. И матом как заверну. Вам праздники. Вы все чеканитесь. А у меня все пропадет. В честь чего у меня свиньи худеть будут из-за вашего пьянства? Возчику записку отдала. Рассказывали мне, директор прочитал, сидит, улыбается: Огороднице дал почитать. На другой день и постилка, и корма сочные, и селедка нам списана. Дня три возили. А директор глаз не кажет. Я к нему пошла и стою у порожка в конторе, поздравствовалась. Он мне: "Мария, проходи, садись". Я иду, как будто вроде виновата. "Как дела?" - спрашивает директор. "Все у меня хорошо. Накормили. Утеплили. Только жду милицию". Директор: "А за что?" Я говорю: "За хулиганские письма". А он смеется. Да, любила я свинюшек. Выйду, покричу - они со всех сторон ко мне, беленькие, как дожжик.
– Маму за ее дела орденом наградили, - сказал Малинин.
– Больше ни слова, ни полслова не скажу, - старуха засмеялась, - а то гость уйдет, и меня потом дети прорабатывать начнут. Скажут, что я как комар "кум-кум". Знаете, как комары бундят? Как кумовья, их кумовьями и зовут. Кум-кум-кум.
– Когда я так говорил про вас, мама?
– спросил Малинин.
– Хоть когда?
Сыновняя почтительность была приятна старухе. Она сказала:
– В кого у меня сын такой солидный, даже не понимаю. Я всегда цыганка была, меня чернавкой звали, муж покойный тоже смугловатый был, а сын вон чуть не рыжий.
– Он не рыжий, - вставила Каля со своей обычной запальчивостью, - вы рыжих не видали.
– Ну, выпьем за успех реконструкции, - сказал Малинин.
Наконец установка стала работать вдвое производительнее, чем в тот день, когда Алексей вместе с Казаковым и маленьким Крессом впервые остановился перед щитом приборов.
И вдруг товарищи Алексея, работники установки и сам Алексей ощутили неожиданное и непонятное даже ликование. Непонятное потому, что все относились к этой затянувшейся работе как к чему-то совершенно обыденному. Слово "реконструкция" не было праздничным, но, когда она стала видимой, когда цифра, показывающая, сколько установка берет теперь сырья, стала популярной, повторяемой в цехе, в дирекции, в других цехах, вдруг почувствовалась в воздухе удача, успех, завершение труда.