Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту

Моц Анна

Моя работа в тюрьме в качестве психолога-консультанта направлена в первую очередь на тех, кто относится к категории преступниц повышенного риска: женщин, чьи сложные случаи и истории требуют интенсивного психологического подхода. Параллельно я работаю с персоналом, который ежедневно с ними взаимодействует. Я также оказываю поддержку заключенным, которые, как считается, представляют значительный риск для самих себя. Скай была одной из девушек, направленных ко мне в рамках недавно введенной «Стратегии работы с самоповреждениями» – программы, в разработке которой я принимала участие. Стратегия должна помочь сотрудникам тюрьмы, работающим непосредственно с заключенными (в том числе надзирателям, медсестрам и управляющим), понять, что лежит в основе поведения женщин, которые наносят себе частые или серьезные повреждения, какой цели служат эти действия и есть ли прогресс при лечении. Это была попытка расширить институциональную реакцию на самоистязания, которая до сих

пор жестко фокусировалась на количественной оценке поведения заключенного, а не на изучении триггеров и травм, которые могли бы его объяснить. Наш новый подход заключался в том, чтобы задействовать сотрудников тюрьмы всех уровней и рассматривать человека в целом, а не только характер его самоповреждений, выработать понимание, которое можно было бы распространить и использовать в работе с персоналом.

Я с энтузиазмом относилась к более комплексному плану, однако в то же время у меня были сомнения по поводу того, как он будет реализован в специфической и искажающей обстановке тюрьмы. Сотрудники в целом поддерживали более широкий подход, однако на практике мне приходилось больше фокусироваться на работе с заключенными и особенностями их поведения, а это влекло за собой риск того, что в результате женщины станут более одержимы самоповреждениями. Скай понимала, что на ней испытывают новый подход из-за недавнего акта селфхарма, поскольку за ней закрепилась слава заключенной, которая чаще других причиняла себе вред. Изначально девушка заняла оборонительную позицию по отношению ко мне, но из записей следовало, что ей нравилось работать с медицинским и духовным персоналом тюрьмы. Я хотела помочь Скай разобраться с тем, что подталкивает ее к самоистязанию, но в то же время переживала, что вместо прерывания цикла порезов и связывания мы добьемся обратного эффекта. Наши встречи могли укрепить в ее сознании связь между самоповреждениями и заботой, а также мысль, что только связывание себя поможет ей получить желаемое признание и общение.

При работе с каждым новым пациентом возникает беспокойство по поводу того, как пройдет психотерапия, насколько восприимчивым будет человек и есть ли шансы на успех. В случае со Скай я волновалась еще больше: не из-за того, что не смогу ей помочь и она останется в мире, где селфхарм – единственный выход, а из-за того, что наше взаимодействие может ей навредить. Работая с человеком из группы риска в нестабильной обстановке, я испытывала опасения, хотя и считала, что мы поступаем правильно, участвуя в этом процессе.

Согласившись на позицию в тюрьме, я завершила карьерный цикл, ведь моей первой работой была как раз должность клинициста в мужской тюрьме максимально строгого режима Белмарш. Во многих отношениях тюрьма Белмарш заложила фундамент моей карьеры. Там я узнала о тяжелом жизненном опыте, который часто лежит в основе агрессивного или нестабильного поведения, о жестоком обращении в детстве и о том, как оно может влиять на всю жизнь человека, а также об удивительно близких, заботливых отношениях, которые являются важной особенностью внешне жестокой и безжалостной тюремной среды. Не забуду слова пациента, которому тогда был 21 год. Он спокойно сказал, что Белмарш – «просто детский дом для взрослых». Как и многие другие заключенные, большую часть детства он провел без родителей, а тюрьма стала очередным учреждением такого рода в его жизни. Он помог мне понять, что тюрьмы – это не просто центры содержания под стражей для тех, кто отбывает наказание. Зачастую это единственное безопасное место для людей, которые в обществе чувствуют себя никому не нужными. К сожалению, для многих тюрьма становится вместилищем эмоций, заменяя домашний очаг, родителей или опекунов. Это своего рода «кирпичная мать» – так психоаналитик Анри Рей описал психиатрическую лечебницу Модсли.

Как бы то ни было, в такой враждебной среде началась моя карьера. В первые несколько месяцев работы в Белмарше я лежала без сна, потому что меня переполняли тревога и воодушевление. Умом я понимала, что опасность мне практически не грозит: коридоры патрулируют охранники, а кабинеты для психотерапии оснащены тревожными кнопками. Но во мне все равно бушевал адреналин, когда я думала о тюрьме, где мне нужно будет контактировать с группой непредсказуемых пациентов, прошлое которых пестрит преступлениями. Ирония заключалась в том, что нежелательное внимание ко мне проявляли не заключенные, а сотрудники тюрьмы: они приподнимали брови и отпускали комментарии, что сами с удовольствием оказались бы на моем диване. Некоторые заключенные старались меня защитить. Один пациент как-то сообщил, что вступился за меня, чтобы сокамерники не обсуждали меня и мою деятельность в грубых выражениях.

Реальность тюремной работы разрушала мои несколько упрощенные представления. Но даже когда я начала привыкать к обстановке, она все еще вызывала у меня волнение: там все время был какой-то шум и движение, а еще постоянно ощущалось напряжение. Это касалось и зоны ожидания в нашей клинике: прозрачные стены напоминали аквариум, в который каждый мог заглянуть

и увидеть, кто уже занимается с психологом, а кто еще ждет. Подробности беседы с пациентом оставались конфиденциальными, но было странно проводить терапию в обстановке, лишенной приватности, хотя обычно на сессиях наблюдается обратное. Еще я так и не смогла до конца привыкнуть к странному сочетанию власти и ответственности, которое появилось после того, как мне выдали собственный набор ключей. Так у меня появилась возможность кричать, чтобы другие оставили для меня ворота открытыми, и самой прокладывать путь по лабиринту коридоров.

В начале 1990-х наша работа в Белмарше считалась экспериментом – одним из первых, который проходил в рамках сотрудничества Национальной службы здравоохранения и Государственной пенитенциарной службы. Оно было сосредоточено на психологических подходах к поддержке заключенных с расстройствами личности. Благодаря энергичному настрою старшего психолога, доктора Джеки Крессати, и отзывчивости начальника тюрьмы мы смогли стать первыми, кто внедрил такой подход в работу с преступниками, касавшийся всего персонала тюрьмы: от высшего руководства до рядовых сотрудников. Вернувшись к работе в тюрьме спустя почти 30 лет, я увидела прогресс, которого удалось достичь за эти годы, но в то же время неизбежные трудности, возникающие из-за несовпадения культуры и задач здравоохранительной и пенитенциарной систем, что приводило к сохранению ряда проблем.

В Белмарше я работала не только с заключенными, но и с сотрудниками тюрьмы: исследовала, с какими психологическим сложностями они сталкиваются и как на них влияет то, что их окружают люди, совершившие серьезные преступления, а они должны заботиться об их благополучии. Я вела групповую терапию для сотрудников, которых относили к группе уязвимых. В основном они работали с насильниками, которых содержали в отдельном крыле для их же безопасности. На одном из особенно тяжелых сеансов надзиратель не смог сдерживаться, рассказывая о пережитом в детстве сексуализированном насилии. Это стало напоминанием о хрупкой человечности, которая пронизывает среду и рабочее место, где каждый носит ту или иную униформу и ходит с непроницаемым выражением лица. В случае с заключенными ранимость просматривалась через татуировки, мышцы и манеру держать себя развязно. Меня поразили, можно сказать, мягкие отношения между заключенными (преимущественно молодыми парнями) и сотрудниками тюрьмы, которые выступали одновременно и пленителями, и заступниками. Эта теплота оставалась невысказанной, пока приказы отдавались через люки в дверях камер, а по коридорам разносилось эхо запираемых замков.

В период между первой и последней работой в тюрьме я не так часто посещала места заключения. Там я проводила индивидуальные оценки психологического риска, вела тренинги для персонала или читала лекции о судебной психотерапии. Возвращение в тюремную среду, в частности в учреждение для женщин, открыло мне глаза на огромные проблемы, которые все еще остаются при оказании поддержки пациенткам с серьезными ментальными травмами и потребностью в социальной и психологической помощи. Кроме того, я знаю, что на каждого пациента, с которым я работаю, приходится еще несколько, которые нуждаются в помощи, но из-за нехватки ресурсов они не получают ее, так как считается, что они не подвергаются настолько сильному риску. Память хранит слова, которые доносились из-за закрытых дверей камер, пока я шла по коридору: «Вы врач? Я могу с вами поговорить? Мне нужна ваша помощь, в голове бардак». Трудно уходить в конце рабочего дня с чистой совестью, когда понимаешь, скольким женщинам в заключении в состоянии стресса требуются помощь, внимание и забота. Многие пациентки не преминули указать на то, что в итоге только одна из нас спокойно уходит домой. Кроме того, нельзя забывать, что большинство заключенных в женской тюрьме совершили ненасильственные преступления. Помимо этого, женщины-заключенные часто являются матерями-одиночками. Нередко тюремное заключение влечет не только ограничение личной свободы, но и травмирующую разлуку с детьми, партнером и домом. Все это усугубляет бремя травм, которое они несут.

Чтобы помочь людям внутри учреждения, нужно разобраться с ним самим. Этот основополагающий принцип работы в сложноустроенных организациях вытекает из трудов Изабель Мензис Лит, психоаналитика и крупнейшего эксперта по связи между устройством институций и поведением пациентов. Она показала, как социальная защита, создаваемая учреждением, отражает бессознательные тревоги тех, кто в нем работает. Согласно этой логике, люди, работающие в тюрьме, бессознательно создают системы и процедуры, направленные на ограничение их контактов с заключенными. Это уменьшает подверженность сложному опыту, который может пробудить в них чувство гнева или отчаяния и даже прошлых травм. Следовательно, нужно разобраться с самой организацией, прежде чем переходить к людям, которым она должна служить. Необходимо выявить типы социальной защиты и устранить их. Такой «общесистемный» подход лежит в основе текущей правительственной стратегии по улучшению условий содержания в женских тюрьмах Великобритании.