Любовь, которая убивает. Истории женщин, перешедших черту

Моц Анна

Случай Скай характерен для женщин в тюрьме. Существует диспропорция: заключенные женского пола чаще в детстве страдают от жестокого обращения (53 % среди всех женщин, отбывающих наказание в тюрьмах Великобритании, по сравнению с 27 % мужчин [37] ) и гораздо больше подвержены риску нанести себе повреждения (треть женщин-заключенных по сравнению с 15 % мужчин-заключенных) [38] . Самоповреждения могут служить защитным механизмом, который спасает жизнь, хотя прибегающие к нему люди не всегда это осознают. Это способ восстановить права на тело, исходя из собственного желания, а не для использования или насилия со стороны окружающих. В общепринятом понимании самоповреждение можно рассматривать как сочетание потребностей, не выраженных другими способами: крик о помощи и просьба о заботе, выражение боли и травмы, проявление чувства вины, которое испытывают многие люди, пережившие насилие, считая, что именно они виноваты в том, что с ними случилось.

37

Prison Reform Trust, ‘Majority of women in prison have been victims of domestic abuse’, 4 December 2017.

38

Ministry of Justice, ‘Statistics on Women and the Criminal Justice System 2019’, 26 November 2020, p. 33

Однако

самоповреждение постоянно понимается упрощенно, даже в тюремном контексте, где это происходит особенно часто. Нередко селфхарм воспринимается как неумение выразить свои мысли, в то время как на самом деле женщины, которые наносят себе порезы, ожоги и синяки, зачастую выразительно дают понять, что они делают и зачем. Скай, как и многие пациенты, с которыми мне доводилось работать, вела письменный учет своих повреждений. В ее случае это был дневник, другие прибегали к рисованию и сочинению стихотворений. Этих женщин объединяет то, что для них нанесение увечий – это способ самовыражения, который они выбрали сами, а не прибегли к нему из-за отсутствия альтернатив. В нанесении меток и увечий на кожу есть своя выразительность, чувственная непосредственность и приятная срочность, выражающая истину о горе, стыде, боли и травме, которую не способно передать устное или письменное слово. Может быть больно и горестно слушать рассказы пациентов о том, как они причиняют себе вред, и рассматривать хитросплетения шрамов, которые всегда с ними на каждой конечности, доступной взору. Но я не могу позволить этому заслонить мысль, которую многие женщины пытались донести до меня по-своему: самоповреждение – это не отчаянный и бессмысленный крик, оно может быть осознанным и намеренным выражением самых глубоких эмоций человека. Кроме того, иногда селфхарм становится компульсией. Такой способ расслабиться вызывает привыкание, и отказаться от него сложно. Акт самоповреждения не всегда является публичным действием или призывом о помощи. Как мне рассказывали многие пациентки, с которыми я работала в рамках частной практики, нередко у женщин есть тайные ритуалы самоповреждения без внешних тревожных или насильственных признаков, но это не делает их менее компульсивными. Нередко девушкам бывает за это стыдно, но они воспринимают такие действия как единственный спасательный круг.

Теперь, когда между нами установился настоящий, пусть и непродолжительный, эмоциональный контакт, Скай начала рассказывать мне, как она открыла для себя самоповреждение в подростковом возрасте, пока находилась в детском доме. У нее не было человека, к которому она могла бы обратиться. Когда Скай поделилась с сотрудником интерната, что ее коллега грубо с ней обращалась и обзывала, та ей не поверила. После сексуализированного насилия со стороны другого воспитанника Скай попыталась рассказать обо всем взрослым, но ей заявили, что она преувеличивает. Девочке казалось, что она сходит с ума. Ей хотелось поделиться этим с матерью, но, как и следовало ожидать, та к ней не приходила, хотя обещала это сделать. Отчаявшись из-за того, что на нее не обращали внимания, Скай порезала ногу лезвием – так она пыталась доказать, что нечто плохое действительно произошло. Отметка на коже не оставляла пространства для отрицания – ни ей, ни кому-либо еще. В тот момент она никому не рассказала о порезе и сама его обработала. Боль осталась невысказанной, но рана была настоящей. Скай вспоминала, как ей было приятно из-за того, что проступила кровь. Это сняло напряжение и создало ощущение, будто из нее вытекает яд. Во время рассказа девушка выглядела так, будто погрузилась в транс. Затем она подняла на меня испуганный взгляд: «Думаете, я сошла с ума? Мне место в психбольнице?» Я покачала головой и отметила, что для нее это был язык, который выражал то, что не удавалось донести словами, и она оставалась одна со своей болью.

Признание Скай ознаменовало поворотный момент в наших терапевтических отношениях. На сеансах она стала прослеживать историю своего селфхарма и обнаружила, что это не только средство общения с другими людьми для привлечения внимания, но и своего рода «карта памяти» для себя, способ отметить значимые события. Она воссоздала образ маленькой девочки, которая оказалась в суровых условиях вне дома. Она сама была и виновницей увечий, и медсестрой, которая залечивала нанесенные раны. Скай чувствовала контроль над собственным телом, когда наносила порезы. Так она будто доказывала, что тело принадлежит ей и никому другому. Ей не нравились собственные шрамы. Она показывала, как они тянулись вверх по ее рукам. Но в то же время она берегла их, потому что они доказывали боль и валидировали ее переживания. Мне было трудно смотреть на шрамы Скай, но я понимала, что она хотела, чтобы я их увидела. Так я и сделала, не выказывая тревоги или страха.

Меня все больше трогали и впечатляли ее проницательность и зрелость, столь контрастировавшие с внешним «я» – дикой девчонкой, которая, казалось, может сорваться, если ее не удержать. У нее был тайный способ общения с самой собой и метод сохранения воспоминаний через метки на теле. Однако порезы становились слишком сильными, и в 15 лет Скай решила подобрать им менее «уродливую» замену. В 16 она сделала на запястье татуировку в виде птицы – изящное изображение в мягких серых и сиреневых тонах, к которому, по ее словам, она прикасалась всякий раз, когда ей хотелось порезаться, прося боль «улететь». Слышать такое было почти невыносимо: в воображении всплывал образ одинокой и отчаявшейся девушки. Но я восхищалась тем, что человек, который не знал настоящей поддержки, нашел настолько творческий способ смягчить деструктивное поведение.

В 18 лет Скай покинула детский дом и стала жить у разных друзей, в хостелах и у отца, который постоянно выгонял ее на улицу. Девушка перестала носить с собой лезвия, но начала завязывать на шее шнурок каждый раз, когда ее переполняли чувства или воспоминания. Раздобыть шнурок было легко: его можно было вытащить из обуви, скрутить из пакета или резинки. Со временем она перестала скрывать самоповреждения, и синяки на шее стали более заметны. Мать, с которой Скай теперь регулярно встречалась, видела эти отметины и беспокоилась о ней. Именно тогда Скай поняла, что показывать людям свои физические раны – это один из методов попросить о помощи, а также облегчить боль единственным известным ей способом. Психоаналитик Бетти Джозеф писала о пациентах с «зависимостью от состояния

на грани смерти»: они получают удовольствие от. актов самоповреждения, не желая умирать, но в то же время не могут принять жизнь такой, какая она есть» [39] . Я чувствовала, что Скай попала в сильную зависимость от этих действий, и поэтому мне нужно было продолжать верить в вероятность, что она от нее избавится. Более откровенный разговор со мной о прошлом, несмотря на стыд и ощущение ненужности и нелюбимости, стал для девушки шагом на пути к освобождению.

39

Joseph, B., ‘Addiction to near-death’, International Journal of Psychoanalysis, 63 (1982), 449–56. PMID: 7152808.

Помощь пациентам, достигшим той стадии, когда самоповреждение кажется привычным и даже ценным, – процесс постепенный и неопределенный. Для Скай осознание того, как мало она замечает окружающих, ее неспособность воспринимать и относиться к ним как к целостным личностям, стало первым этапом. Лишения в детстве привели к тому, что у нее сформировалась «ненадежная привязанность»: девушка не верила, что кто-то способен ее защитить или позаботиться о ней, но при этом бессистемно искала людей, на которых сможет положиться, как будто любого из них реально было заменить. Признание своей неспособности воспринимать других людей как отдельных личностей привело к тому, что Скай поняла: к себе она тоже относится как к телу, и телесное эго занимает доминирующую позицию. После этого разговора в ней произошла заметная перемена. Скай продолжала составлять списки и напоминать мне о необходимости носить с собой книгу, но вместе с тем начала описывать, что она чувствовала перед недавним удушением и что послужило триггером. Проведя столько лет в плену телесного эго, Скай наконец увидела себя со стороны, выйдя за рамки мучений и выявив некоторые движущие силы. Других девушка стала воспринимать как отдельных людей, а не как безликую массу «надзирателей» и «работников». Она впервые по-настоящему увидела и себя.

Это был важный шаг в правильном направлении. Последующие беседы помогли мне разработать формулировки, описывающие самоповреждения Скай, их триггеры и функции, которые они выполняли для нее, включая выражение гнева и отчаяния. Как и многие женщины, Скай направляла внутрь себя гнев, вызванный другими людьми. Так она защищала окружающих, но вредила себе. Составленный мной документ был передан сотрудникам тюрьмы, которые наиболее часто работали со Скай. Он должен был помочь им понять движущие силы ее поведения, а также его внешние проявления. В соответствии с нашим общим подходом смысл заключался в том, что общение со Скай должно быть сфокусировано не на самом удушье, а больше на построении отношений с ней вне проблемы самоповреждения. Задача состояла не только в том, чтобы сотрудники тюрьмы лучше понимали заключенную, но и в том, чтобы Скай начала видеть людей, которые работали с ней, в другом свете – как личностей с уникальными характерами и интересами, а не безликих и постоянно меняющихся участников ее цикла селфхарма. Девушка училась видеть себя со стороны – так, как ее видели окружающие, а других – изнутри, как отдельных людей со своим мировоззрением и чувствами.

Я знала, что не существует волшебного способа решить проблемы со столь укоренившейся и значимой моделью поведения. Но в то же время я была уверена, что мы не сможем найти никакого решения, если не разберемся с режимом в учреждении, который окружал селфхарм и непреднамеренно служил его усилению. Прогресс в достижении этой цели был неоднозначным. В крупных организациях, которые по природе своей являются средой с высоким уровнем контроля, процессы меняются постепенно, а отношение к ним – еще медленнее. Я неоднократно подчеркивала, что цель – вырвать Скай из цикла самоповреждения через построение межличностных отношений, чтобы она почувствовала себя в безопасности. Но в ответ на это мне твердили, что главное – «остановить» акты самоистязания, как будто можно дернуть какой-то рычаг в голове. Несмотря на поддержку высшего руководства тюрьмы, которое подтверждало, что мы стремимся устранить боль, лежащую в основе вреда, в разговорах постоянно повторялся один и тот же вопрос: «Сколько раз за сегодня Скай перевязывала горло?» Она и еще несколько человек, которые занимались селфхармом особенно «плодотворно», доминировали на еженедельных собраниях, где зачитывалась и обсуждалась статистика. Даже после того как новый подход получил широкое признание, акцент на количественной оценке поведения превалировал над стремлением понять его причины. Скай же была привязана к старому распорядку со всем его комфортом. Мне показалось примечательным, что девушка продолжала носить тюремные спортивные штаны, несмотря на то что ее более «привилегированный» статус позволял ей надевать обычную одежду. Во многих отношениях это был единственный стабильный дом, который она когда-либо знала, и она не желала отказываться от одного из самых заметных его проявлений. Мне кажется, Скай продолжала оставаться в запущенном состоянии, потому что бессознательно хотела, чтобы мы – персонал – ухаживали за ней и проявляли заботу.

Моя работа с девушкой пришлась на последние месяцы ее тюремного заключения. Наш прогресс во многом был неустойчивым. Она продолжала завязывать шнурки на теле, и часть моей работы заключалась в консультировании сотрудников тюрьмы. Я помогала им справиться с разочарованием и тревогой из-за риска, который Скай представляла сама для себя. Их всеобщее сострадание и забота о благополучии Скай были выдающимися. Сотрудникам было трудно вынести то, что они воспринимали как постоянные нападки человека на самого себя. Они воспринимали ее как ребенка: это вызывало желание заботиться, но в то же время и нетерпение. При этом акцент на построении отношений с заключенной вне привычного шаблона начал приносить плоды. На наших встречах Скай стала рассказывать о своих надеждах, страхах и секретах, в том числе о том, что была влюблена в одну из более зрелых надзирательниц. Еще она впервые заговорила со мной о другой форме своего деструктивного поведения: порезах на внутренней стороне бедра, где никто не мог их видеть. Для этого ей приходилось запасаться острыми предметами, в том числе лезвиями, которые выдавали для еженедельного бритья. Иногда она брала скрепки из степлера, которым пользовалась в библиотеке. Как и у других женщин, занимающихся самоповреждением, у Скай был обширный набор самых разных методов, и она умела придумывать такие приспособления, которые я не могла себе представить. Даже когда у нее забирали последнюю перевязку, сделанную из шнурков, лоскутов, резинки от нижнего белья, завязок от толстовок, порванных простыней и пластиковых пакетов, она всегда находила способ каким-то образом причинить себе вред.