Любовь на фоне кур

Вудхаус Пелам Гренвилл

Я срисовал его с профессора и сделал шантажистом. У него имелись и другие светские недостатки, но шантаж был его профессией. Уж тут он показывал себя во всем блеске.

И вот, когда в очередной раз я с пером в руке просидел у себя в комнате весь чудесный летний день, ничего не добившись, кроме легкой головной боли, я вспомнил о райском уголке на Уэйрском обрыве, почти повисшем над морем в окружении зеленого леса. Я уже некоторое время не посещал его главным образом под влиянием абсолютно неверной идеи, будто я наработаю больше,

сидя в жестком кресле с прямой спинкой за столом, а не возлежа на мягкой мураве, овеваемый морским ветром.

Но теперь желание вновь посетить эту полянку выгнало меня из комнаты. Внизу в гостиной граммофон наяривал «Мистера Блэкмана». Снаружи солнце как раз подумывало, не начать ли ему закатываться. Уэйрский обрыв был для меня наилучшей панацеей. Что по этому поводу говорит Киплинг?

Ты скоро заметишь, что солнце и ветер, И джинн, волшебник проворный, Убрали твой горб, Верблюжачий Горб, Этот Горб мохнатый и черный.

Еще он рекомендует поработать мотыгой и лопатой, но мне это не требовалось. Солнце и ветер — вот в чем я нуждался.

Я выбрал верхнюю дорогу. В определенном настроении я предпочитал ее тропе над обрывами. Шел я быстро. Это успокаивало нервы.

Чтобы добраться до моей любимой полянки, мне требовалось свернуть через луга налево и направиться вниз по склону к морю. На узкой тропинке я прибавил шагу.

На полянку я выбежал рысью и остановился, тяжело дыша. И в ту же секунду, такая безмятежная и красивая в своем белом платье, с другой стороны на полянку вышла Филлис. Филлис… и без профессора!

Глава XVII

ДОВОЛЬНО ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ

На ней была панама, она несла этюдник и раскладной табурет.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добрый вечер, — сказала она.

Любопытно, насколько по-разному звучат одни и те же слова, когда их произносят разные люди. «Добрый вечер», произнесенный мной, мог бы произнести человек с особо нечистой совестью, захваченный на месте совершения чего-то особо гнусного. Ее же голос был голосом раненого ангела.

— Чудесный вечер, — продолжал я торопливо.

— Очень.

— Закат!

— Да.

— Э…

Она подняла пару синих глаз, лишенных малейшего выражения, исключая легкий намек на удивление, и секунду смотрела на меня как на нечто в паре тысяч миль отсюда, а затем опустила их, оставив у меня смутное ощущение какого-то недочета в моем облике.

С полнейшим хладнокровием она подошла к краю обрыва, разложила табурет и села. И она, и я хранили молчание. Я наблюдал, как она наполнила кружечку водой из бутылочки, открыла коробку с красками, выбрала кисточку и раскрыла этюдник.

Она начала рисовать.

По всем законам хорошего тона мне следовало

бы уже раньше с достоинством удалиться. Совершенно очевидно, я не причислялся к незаменимым украшениям этой части Уэйрского обрыва. И будь я Безупречным Джентльменом, то находился бы теперь в четверти мили оттуда.

Но есть предел тому, что по силам человеку. И я остался там.

Заходящее солнце расстелило на море золотой ковер. Волосы Филлис отливали тем же золотом. Маленькие волны лениво накатывались на пляж внизу. Если не считать песенки дрозда, исполняющего вдалеке свой репертуар на сон грядущий, вокруг царила тишина.

А она сидела над обрывом, обмакивала кисточку, и рисовала, и снова обмакивала. И ни единого слова мне, стоящему терпеливо и смиренно позади нее.

— Мисс Деррик, — сказал я.

Она повернула голову:

— Да?

— Почему вы со мной не разговариваете? — спросил я.

— Я вас не понимаю.

— Почему вы со мной не разговариваете?

— Я думаю, вы знаете, мистер Гарнет.

— Из-за этого несчастного случая с лодкой?

— Случая!

— Эпизода, — поправился я.

Она продолжала молча рисовать. С того места, где я стоял, мне был виден ее профиль. Подбородок вздернут. Выражение полно решимости.

— Так из-за него?

— Нам обязательно это обсуждать?

— Нет, если вы не хотите.

Я помолчал.

— Но, — добавил я затем, — мне хотелось бы получить возможность оправдаться… Все последние дни закаты просто великолепные. Полагаю, такая погода сохранится еще месяц.

— Никогда не подумала бы, что подобное возможно.

— Но барометр стоит на «ясно».

— Я не имела в виду погоду.

— Глупо с моей стороны коснуться такой заезженной темы.

— Вы сказали, что могли бы оправдаться.

— Я сказал, что хотел бы получить такую возможность.

— Вы ее получили.

— Вы так добры. Благодарю вас.

— Есть причина для благодарности?

— Сколько угодно причин.

— Продолжайте, мистер Гарнет. Я могу слушать, пока рисую. Но пожалуйста, сядьте. Я не люблю, когда со мной говорят сверху вниз.

Я сел на траву перед ней, ощущая, что перемена позы в какой-то мере подрезала мне крылья. Трудно растрогать, сидя на земле. Инстинктивно я не дал воли красноречию. Стоя, я мог бы говорить трогательно, умолять. Сидя, я был вынужден ограничиться фактами.

— Вы, конечно, помните тот вечер, когда с профессором Дерриком обедали у нас? Слово «обедать» я употребляю в широком смысле.

На миг мне почудилось, что она вот-вот улыбнется. Она, как и я, вспомнила Эдвина. Но это был лишь миг. Затем ее лицо стало холодным, а подбородок вновь вздернулся под решительным углом.

— Да, — сказала она.

— Вы помните злополучное завершение пиршества?

— Ну и?

— Если вы помните все ясно, то должны помнить, что вина была не моя, а Укриджа.