Любовь нас выбирает
Шрифт:
Да ничего там нет! Пусть не выдумывает — отец подкалывает и заставляет меня злиться. Нет, конечно, он просто шутит — это бывает очень редко, значит, сегодня как раз тот самый день — мне крупно повезло, и папа в духе. Отец безумно любит, просто до беспамятства, обожает свою единственную дочку. Такого искреннего и большого чувства, как у нас с ним на двоих, больше нет на всем белом свете. Мы — Прохоровы, мы — власть и сила, а я, как он любит часто повторять, практически всегда с издевкой, «выстраданная гордость его величественного пожарного рода»!
— Пап, я здесь, в городе.
— Конкретнее!
— На железнодорожном вокзале, только из поезда вылезла, немного сонная. Да, блин, я спать хочу. Пап? — в трубку жалостливо всхлипываю, отец чувствует гнилое настроение и все подмечает.
— У тебя неприятности, детка? Что-то нехорошее? Вкратце, очень быстро, как твои дела и на какой срок приехала? Надя, слезы спрячь и отвечай!
— Я, — еще раз носом шмыгаю, даже с икотой и начинающимися рыданиями пытаюсь связать слова и выстроить жалкое подобие предложения. — Если. Я. Папочка, вы ведь меня не выгоните. Я у дедушки могу пожить, в том его доме.
— Через полчаса буду у тебя. Постарайся успокоиться. Ребенок?
— Да, я слушаю, слушаю.
— Мы рады с мамой, детка, твоему возвращению. Все будет хорошо, Надежда! Веришь? Даешь надежду на спасение и веру в лучшее, хлюпик?
— Да-да, конечно, я уже спокойна. Все-все подтверждаю. Папочка, очень жду тебя. Посижу тут на вокзале — не страшно. Спать не буду — обещаю. До дома потерплю.
— Я очень быстро!
— Не торопись, все равно ведь я уже добралась и точно никуда не собираюсь с твоего горизонта линять. Вот даже надежду пообещала тебе дать.
— Надь?
— Да, папа.
— Все еще будет, детка. Успокойся, все наладится. Главное, что ты, ребенок, наконец-то дома, с нами, — отец шепчет в трубку. — Угу? Как слышно?
— Слышу четко, папочка.
Пожарный сленг так просто не изжить из речевых обыденных оборотов, как бы я ни старалась. Ничего не получается, а это только маленькая капля в огромном море всех моих проблем — удалить из лексикона слова-паразиты, залитые в меня родителями давным-давно, чуть ли не с молоком матери. Все безрезультатно, без толку, даже мимо, а Глеб еще сказал, что и «бесперспективно», и напоследок признал, что бездарно и вообще неисправимо! Значит, я — никто, посредственность, каких на свете много? Ясное дело, что не для родителей, но от осознания этого как-то совершенно не становится легче, наоборот — все только хуже.
Подхожу к лотку с мороженым и покупаю сразу две порции — сливочный и шоколадный пломбир. Одновременно! Попеременно жадно прикладываюсь к вафельным рожкам — то белое, то коричневое укушу-лизну, покатаю по щекам, затем почмокаю. Это у меня с детства — так привыкла, так люблю. И вот еще одна неискоренимая привычка. Кто-то имеет тягу к алкоголю, сигаретам, а «Надька» пикирующе заходит на бесконтрольный сладкий стол и тупо нажирается, а потом страдает, что животом не сдержалась.
На протяжении всей своей учебы и жалкого недолгого подобия работы в студии у Глеба, жила в столице, пусть и в общежитии, но отдельно от родителей, а затем кантовалась на чужих, съемных, квартирах. Наращивала броню — перенимала опыт. Наивно полагала, что хорошо устроилась, повзрослела, поумнела, стала сильнее и яростнее в своих желаниях, а на
— Надежда.
Отец хромает сильно! Господи, очень сильно, очень-очень. Еще эта палка. Нет-нет, он совсем не изменился, не постарел, он именно такой, каким я его всю жизнь знаю, помню. Добрые глубокие глаза, огромный рост и колоссальная мощь в руках и во всем теле. Прохоров Андрей! Теперь уже для всех на своей неизменной службе Андрей Петрович — начальник городского спасательного центра. Покойный дедушка был очень рад, когда его единственный сын, наконец-то, получил такое «долгожданное» повышение.
— Папочка, — встаю с кресла, тянусь за чемоданом и с наигранно радостной миной подкатываюсь к нему. — Привет! Можно тебя обнять?
Отец кривится глупому вопросу дочери. Мы обнимаемся, он одной рукой поднимает мое тело — очень сильный, а я миниатюрная, как мать, — его любимый мелкий хлюпик. По сравнению с мужской громадной фигурой — блоха на стройных ножках в разорванных хлопковых штанах.
— Привет-привет, моя золотая кукла. Ну, — ставит нерадивую дочуру на пол, — красавица, такая уже взрослая, серьезная женщина. Детка, как твои дела? Что с джинсами? Финансовый крах незаметно подъехал?
В смысле? Наклоняюсь и рассматриваю.
— Все в порядке.
Он пальцем поддевает декоративную дыру:
— Так все еще модно, или это вещи твоей мамы? Узнаю ее забавы. Такое точно не забудешь. Особенно с бисером и разрезами на заднице, а ну-ка, повернись. Дай гляну!
— Это были стразы, папа. Когда-то. Сейчас там ничего нет. Не буду поворачиваться. Мне просто нравится эта вещь и этот стиль, за современной модой не слежу, — знаю, что обиженно звучу, но то ли настроение на нуле, то ли еще какая блажь, но даже папе не желаю объяснять свой странный выбор.
— Не задувает ветер в эти дыры, все-таки апрель — не май?
— Мне не холодно, вполне комфортно. Пап, хочу домой. Может быть, уже поедем?
Он тянется за ручкой чемодана:
— Я сама. Спасибо, управлюсь, не надо.
— Надька, перестань. Ты — женщина, я — мужчина. Прояви хоть какую-то толику женственности и от мужиков зависимости, позволь ухаживать за тобой, кукла. Руку убери.
— Пап, это лишнее, привыкла полагаться исключительно на свои силы. Говорю, что справлюсь, значит так и будет.
— Это плохо, Надя. Очень! Нам нравятся…
— Все равно. Не надо, — перевожу его внимание на кое-что другое. — Сильно болит? Или терпимо? Как давно? Ты был в больнице, что говорят врачи?
Ничего не изменилось. Совершенно ничего:
«Об этом говорить не будем. Врачи по-прежнему советуют почаще переключать внимание — я и выполняю».
Понятно! Ну и я свое слово держу — не передаю немногочисленные бабские вещички папе. Сама прекрасно справлюсь, до этой встречи все могла, и дальше проявлять самостоятельность буду. Вот такой дурной характер и непокорный нрав: