Любовь не терпит отлагательств
Шрифт:
Дверь открылась; я вздрогнула и замерла в дверном проеме гостиной, сцепив обе руки в один круглый кулачочек на уровне груди, и смотрела, как Андрей входил, снимал ботинки, куртку. Он наткнулся взглядом на меня, тоже дернулся, поставил ботинки в сторонку и прошел – сначала сам не зная, куда свернуть – мимо меня в гостиную, где сегодня не горел камин.
Андрей сел на диван, вздохнул, снова не зная, что ему здесь делать, и, наконец, включил телевизор.
Я стояла все так же в проеме и смотрела на его затылок. Как же хорошо! Он живой, здоровый, трезвый, телевизор смотрит, рядом, рядом! Мои застывшие руки
– Андрей! – еле слышно позвала я, не шелохнувшись.
Он и ухом не повел.
Я с трудом сделала шаг к дивану.
– Андрей! – выкрикнула я громко, зная, что он слышал меня и в первый раз.
Словно собираясь с силами, он вдохнул и сказал каким-то безликим голосом:
– Ир, пожалуйста, ничего не говори.
Я бесшумно всхлипнула.
Я рухнула на колени у дивана, сбоку от Андрея, вцепившись пальцами в широкий мягкий подлокотник.
– Андрей, выслушай меня, - прошептала я, чувствуя, как горячие тяжелые слезы скатываются по замерзшим щекам.
– Я не хочу тебя слышать, - тихо произнес он, но с пугающей категоричностью, присущей только ему.
– Ты должен меня выслушать! – плача, заголосила я. – Ты должен меня выслушать! Ты должен меня выслушать!.. Пожалуйста!.. Все совсем не так, как ты думаешь! Я хотела тебя защитить! У меня не было выбора! Артемьев меня шантажировал!.. Он бы тебя убил!
– Да надо было рассказать все мне!
– Я ПЫТАЛАСЬ! – вскричала я. – Но ты был так занят этим расследованием, что и слушать не стал! А потом стало поздно!
– Так значит, это я во всем виноват?! – вскочил Андрей с дивана. – В том, что ты за моей спиной снюхалась с моим врагом?!
– Я не снюхалась! – закричала я неистово прямо с колен. – Я не хотела! Я испугалась! Он мог тебя убить!
– Ты столько времени скрывала от меня общение с ним!
– Я пыталась! Пыталась! Андрей, я ни в чем не виновата! Я так боялась за тебя! За нас! Он сказал, что убьет!.. Я пыталась тебя защитить!
– Защити меня от своего вранья! – он так яростно сверкнул глазами, что я поняла, что он не простит, не поверит, не услышит, не теперь…
Я вскочила и побежала вверх по лестнице, спотыкаясь и не разбирая дороги, и заперлась в ванной комнате. Рыдая во весь голос и мокрая от слез, я села на пол, вжавшись в угол, и плакала, плакала, плакала, как никогда. Плакала навзрыд, ощущая давящую боль в груди от нехватки воздуха. Плакала, как ребенок, искренне, до конца и без остатка… вот только ребенка легко обидеть. Даже какая-нибудь мелочь может довести до слез. Плач для ребенка – способ заявить о протесте, выразить свое негодование, привлечь внимание, сообщить о своей обиде.
А я плакала всерьез. Только от боли. От боли, которую только взрослый может ощутить, причем, сам ее взрастив в своей душе. Плакала, потому что умирала от боли, от безысходности, от жгучей рези в груди.
Что-то во мне умерло в этот день. И я уже не знала, оживет ли оно когда-то. И плакала от этого. От пустоты, от смерти, от мертвой души…
Я, в ярко освещенной ванной, ощущала себя в кромешной темноте. Обхватив колени руками, я громко всхлипывала и рыдала, задыхаясь, в глазах стало темно, нечем дышать, кожа онемела, голова закружилась, и я потеряла сознание…
Я открыла
Так и не разогнув до конца спину и колени, я осторожно вышла в коридор. Неизвестно, сколько я пролежала без сознания. На первом этаже горел свет. За окном темно, значит еще ночь. В спальне Андрея не оказалось. Я побрела вниз по деревянным ступенькам. Нашла его в гостиной, спящим на диване в той же одежде, в которой пришел. Похоже, наверх он не поднимался.
Я поплелась обратно в спальню, утомленная, как никогда, влезла под одеяло, чувствуя блаженное тепло, и уснула, закрыв отчаянно болевшие после слез глаза.
Утром я проснулась рано, но Андрея дома уже не было. Серое пасмурное небо за окном давило на плечи, не давая материи мысли сгущаться – ну хотя бы для того, чтобы найти себе занятие, дать рукам дело, чтобы не слоняться без толку, разъедая себе душу хмурыми раздумьями. Даже пар у меня сегодня нет. Посидеть в библиотеке? Не смогу я в таком состоянии углубиться в пособия! Но и дома находиться нет сил!
В итоге я поехала на Арбат, погулять по заснеженному скверу. Ходила по плиточному тротуару, скрытому под слоем снега, достававшим до моих щиколоток. Ходила долго, медленно, прогуливаясь, вдыхая аромат зимы и ледяных дождевых капель, белым покрывалом укрывших землю, клумбы, лавки, ветви деревьев и детскую площадку. Площадка напомнила мне дни, когда мы с Кристинкой играли на такой же, только у Любашиного дома. Когда крестница качалась, повиснув на гимнастических кольцах, и сообщила, что, если много тренироваться и стать сильной, можно полететь в космос. Тренироваться обязательно, иначе в ракету не пустят. Я удивилась и спросила, хочет ли она стать космонавтом, на что получила утвердительный ответ и увидела такое по-милому решительное детское личико. У детей, почему-то, совершенно особенное выражение решимости на лице, присущее только детству. Видимо потому, что они еще не разучились верить в собственные слова и в то, что все возможно… даже, если захотеть, можно в космос полететь.
Продолжая дивиться неожиданной для девочки детской мечте, я спросила, а, собственно, почему? «Потому что там никого. Тихо, легко и границ нет». Потом поковыряла веточкой в песке и добавила, как будто желая напомнить, что это говорит все-таки ребенок: «И планеты разноцветные, как мячики. У меня попрыгунчик на Юпитер похож».
…Я поковыряла носком сапога на тонкой подметке – для автомобиля и универа, а не для зимних пеших прогулок – снег, и побрела в обратном направлении. Стало грустно при мысли о Кристинке. И она, конечно же, скучает. Я вынула из кармана коротенькой шубки телефон, но убрала обратно. Не хотелось ни с кем разговаривать. Особенно с Любашей. Не то настроение, чтобы мириться. Да и как? Ведь спросит, как мы с Андреем? А я ей что? Скажу, что из рук вон плохо? Она сядет на своего конька, мол, не пара! Сказать, что все хорошо? Мне никогда не удавалось ее обмануть. Обязательно уловит в голосе фальшь и грусть, начнет копаться в моей душе… Что в ней сейчас копаться? Там и так все вверх дном!