Любовь Орлова
Шрифт:
ДОМ
В 1938 году Орлова и Александров получили квартиру на улице Немировича-Данченко в огромном доме с чёрным мраморным цоколем. Теперь этот дом весь в мемориальных досках, имена на которых — слава русской культуры. Квартира была с необыкновенно высокими потолками, четырёхкомнатная и, главное, — своя. В одной из комнат Любочка поселила мать. Ни отца, ни Любови Николаевны, тётушки, к этому времени уже не было в живых.
В этой квартире было много интересного. Больше всего я запомнила огромную картину П. Вильямса. На фоне заснеженного деревенского пейзажа стоял почему-то, несмотря на зиму, в одном только костюме с галстуком высокий молодой человек — явный портрет Григория Васильевича. Рядом с ним — маленькая девочка лет шести-семи, в валенках, тулупе и платке, а в руках у неё — зелёный огурец. Я очень любила подолгу рассматривать эту необычную картину, в ней всё было удивительно. И зелёный огурец среди белизны зимних сугробов, и раздетый золотоволосый красавец, и тёплый свет окошек в избе, хотя на улице — белый день. Висела она в спальне Любови Петровны прямо над её кроватью на фоне белой стены. Говорят, эта картина теперь находится в запасниках Третьяковской галереи.
В 1937 году И.В. Сталин подписал приказ выделить во Внукове, что по Киевской железной дороге, землю для Посёлка писателей. Получили там участок и Орлова с Александровым.
Они вместе мечтали о будущем доме, о доме только для них. Был нанят шведский архитектор, но всё закончилось тем, что Гриша сам с увлечением чертил и рисовал эскизы постройки. По ним мастерские «Мосфильма», где умели делать всё, выполняли любые его пожелания. Правы англичане, утверждающие: «Мой дом — моя крепость». Так и должно быть. Своими прочными стенами, большими объёмами и тишиной дом оградит их от всех и всего. И никто не будет нарушать их покой, привычки, уединение вдвоём.
В подмосковном посёлке Внуково им выделили гектар светлой берёзовой рощи с изумрудной травой, с зарослями мощного орешника. Деревянный штакетник весело пестрил, не разрушая зелёной массы пейзажа. Только ворота с калиткой были сплошными, из широких досок, с козырьком красной черепицы. Такая же черепица накрывала и дом, спрятавшийся в глубине участка. От ворот вела широкая песчаная дорога, сворачивала налево — к крыльцу. Деревянные ступеньки обрамлены массивными и низкими оштукатуренными стенками. И вот она — дверь. На фоне белого фасада — тёмно-коричневая, тяжёлая, дубовая. Ручка висит чугунная, кованая, в форме сердца. Над ней — маленькое окошечко. В него удобно посмотреть изнутри на пришедшего. И оно тоже в форме сердца. Знаки любви встречают вас уже на пороге. Коридор, налево — кухня и туалет, направо — две небольшие смежные комнаты. Коридор приводит в огромную, метров шестьдесят, гостиную. Слева — массивный и длинный морёного дуба стол с двумя во всю его длину дубовыми же тёмными скамьями. В торцах стола такие тяжёлые и прочные квадратные табуреты. И стол, и скамьи, и табуреты опираются на дубовые ножки — тоже в форме сердец. Совершенным чудом воспринималось — как всплеск праздника и волшебства — окно в левой от входа стене. Двойная рама без переплётов, идеально прозрачные стёкла — и перед тобой природой созданная картина. Белые стволы берёз, зелень травы и листьев — всё, что там, за окном. Но между оконными стёклами тоже прозрачно-стеклянные полочки. На них — целая коллекция фигурок разноцветного стекла. Животные, крошечные вазочки, цветы, рыбки. Со всех концов света, где только приходилось бывать, привозила их Любочка в дом. Венецианское стекло, чешское… Заморским нарядным цветным блеском парили маленькие цветные прозрачные фантазии на фоне русских берёз перед глазами того, кто садился за стол. Только эта пёстрая яркость и нарушала общий мягкий, почти строго двуцветный — бело-коричневый — колорит всего зала. Если же сесть за стол спиной к окну, то перед тобой открыто всё пространство этого зала. Справа в мягкую белизну стены врезались открытые широкие полки морёного дуба с поблёскивающей керамической и фаянсовой посудой. Внизу буфета ящики, дверцы. И — всё те же кованые чугунные ручки-сердца.
Почти в центре зала, напротив входа, у стены коричневый, как правило молчаливый, рояль. (Он теперь живёт в Доме-музее великого русского актёра М.С. Щепкина.) А справа от входа, в дальнем углу, — сам домашний очаг. Камин, большой и тёмный, с белёным покатым дымоходом. На большой каминной полке — как напоминание о жизни иной, бурной и дальней — огромный макет старинного парусника. И без конца можно рассматривать крошечные иллюминаторы, канаты и якоря. А как уютно утопать в кресле или на диване матового голубовато-серого шёлка у живого огня. Помню, я, уже будучи студенткой, сидя вот так у камина вместе со своими бабушками-сестрами, закурила. Они, ничего не сказав, переглянулись и, наверное, подумали о том, о чём подумал бы любой на их месте: о том, как быстротечно время… Они обе курили. Любочка курила мало и редко, а последние годы и вовсе бросила. Это были сигареты «Филип Моррис», белые с коричневым фильтром. Элегантнейшие пачки — белые с бронзой — она привозила из Парижа. У нас тогда ещё не продавали даже болгарских сигарет. Бабушка курила знаменитые советские папиросы «Беломор». Эти папиросы стали неким знаком времени, неотъемлемым символом целого поколения русских женщин, переживших войну. Григория Васильевича помню курившим и трубку, и сигары. И я, как сейчас, вижу его — необыкновенно импозантного, сидящего в кресле, закинув ногу на ногу, вкусно затягивающегося, выпускающего красивый дым с резким запахом. Любочка этот запах не любила, морщилась, но только иногда позволяла себе чуть отмахнуться от этого непривычного вмешательства в ничем не замутнённое и неслышное дыхание дома. А он очень любил открывать и показывать пёстрые яркие коробки гаванских сигар. И ещё коврик у камина её раздражал, несмотря на то, что Гриша им безмерно гордился. Ещё бы! Авторская работа самого Пикассо, его личный подарок. Любочка же, когда была уверена, что он не слышит, слегка пинала коврик: «Терплю только ради Гриши!» Абстрактные изыски её традиционно настроенная натура органически не воспринимала. Приводило её в ужас и ещё одно творение того же всемирно известного гения: чёрное керамическое блюдо, на котором был изображён рыбный скелет в зловещих зеленоватых тонах. Нет, в своём доме ей не хотелось никаких экспериментов. И он, как видите, за очень немногим исключением был с ней совершенно согласен.
Они оба любили своё жилище, созданное ими во всех мелочах в полном согласии. Это был ещё один реально воплощённый знак их единства, нерушимого и постоянного. Не одно десятилетие приходила я в этот дом, и всегда в нём всё было неизменно, все предметы были на тех же
Гриша иногда останавливался около букетов, задумчиво подолгу разглядывал, улыбался. В эти мгновения, казалось, он вёл с ней ему только слышный диалог… Тающий след сигарного дыма, летняя лёгкость воздуха, мягкие, сквозь листву, солнечные блики. Блаженная тишина…
Здесь всё ласкало глаз. Безупречная ровность газона ничем не нарушалась. На нём позволено было расти одной-единственной ёлочке. Люба с Гришей посадили её у террасы 9 мая 1945 года — незабываемый день…
Но мы не были ещё на втором этаже. А туда вела из зала элегантно изогнутая лестница, раскинувшая широким веером ступени на плавном повороте. Она была весёлого светлого дерева и вела в верхний коридорчик, полный света, который лился через стеклянную дверь террасы второго этажа. В коридорчике направо — дверь в её спальню, налево — в его кабинет и на террасу. На стенах коридора фотографии с автографами — Чаплин, Дитрих, почерк Льва Толстого на его книжке для детей: «Любочке…» Маленькая Люба сама написала письмо великому старцу и в ответ получила его детские рассказы с личной подписью. И вдруг — как удар — вас останавливает единственный в мире взгляд: подлинник Модильяни, маленький женский портрет в его неповторимой манере. Длинная шея, глаза бирюзовые, без зрачков и оттого странно глубокие, смотрящие в никуда, мимо, мимо…
Гришин кабинет в какой-то степени повторял нижний зал в миниатюре. Белые стены, морёного дуба письменный стол, тёмные полки. На одной из них — ещё один парусник. На столе — Любочкина фотография в рамке в форме сердца. Над диваном — её же большой живописный портрет. Удлинённые локоны, преувеличенно пышные длинные рукава вечернего туалета.
Не только из коридора, но и прямо из кабинета можно было попасть на открытый балкон. Собственно, это была крыша нижней террасы. Выходишь — и паришь над землёй прямо под небом, среди листвы деревьев… На другом конце коридорчика, как я уже говорила, дверь к Любочке. Её спальня просторна, светла, ничего лишнего. И всё — в ткани. Задрапирован туалетный столик-«бобик» с оборкой до пола, затянута тканью рама огромного зеркала, двуспальная кровать. Даже стенной шкаф — всё в этой же ткани. И — такие же шторы. Шли годы. Ткань изнашивалась, её приходилось менять. Меняла её Люба примерно на такую же, привозила из Лондона, Парижа. И казалось, что цветы на светлом фоне всё те же и каждый — на том же месте… И что очень важно, стенка в изголовье кровати и центр стенного шкафа были стёгаными. В центре каждого квадратика — обтянутая красным пуговка. Любочка сама обтягивала эти бесчисленные маленькие кружочки. Пришив, решала, что цвет всё же не тот. И — снова… Её частенько можно было видеть сидящей на кровати с иголкой, склонившейся над этим нескончаемым рукоделием. А ванны тогда такой тоже ни у кого не было. Она была низко утоплена в полу. Залезая в неё, не надо было задирать ногу. Один царственный шаг — и ты в воде.
Когда дом был завершён, на многих соседних дачах появились белёные стены, потолки с балками. Камины. Соседями были Л. Утёсов, И. Дунаевский, В. Лебедев-Кумач, И. Ильинский, С. Образцов… И хотя это был внуковский Посёлок писателей, его называли посёлком «Весёлых ребят». Потом улицы посёлка будут носить их имена: улица Лебедева-Кумача, улица Виктора Гусева. В пику не менее знаменитому посёлку писателей в Переделкине исполненные патриотизма внуковцы дружно пели на мотив популярной песни: «…Но известно всем давно: Переделкино хвалёное перед Внуковом г..но!»
Участки были у всех по гектару, домам и в домах — просторно. Гриша часто повторял: «Мы объездили чуть ли не весь мир, но лучше нашего Внукова нет места на земле». Они оба любили сидеть в шезлонгах на веранде. В хорошую погоду летом здесь обычно завтракали и обедали… Покой, ощущение защиты, надёжности. Она любила сама вытирать пыль, наводить порядок. А его страсть к технике в полной мере ощущалась и в доме. Именно здесь я впервые, когда ещё ни у кого не было ничего подобного, увидела магнитофон, телевизор, сверкающую никелем кофеварку, привезённую из Италии. Все почему-то были уверены, что она рано или поздно непременно взорвётся, и мимо неё шли исключительно на цыпочках… Тостер, бутылки со слегка наклонённым горлышком, играющие музыкальную мелодию при наклоне.