Любовь Стратегического Назначения
Шрифт:
Я отложил журнал в сторону:
— Ты о чём, Два?
Он почесал ухо о плечо.
— Ну однажды я слышал, как ты сказал ей, что будешь любить её вечно…
Я внимательно смотрел на него.
— … и она сказала, что будет любить тебя вечно… и что если ты изменишь ей, или она просто заподозрит тебя в измене — то пустит себе пулю в лоб…
Я посмотрел в окно: аккуратные поля, кустики, беленькие домики.
— А ты сказал, что пуля в лоб — это слишком примитивно… Что если ты заподозришь Кри в измене…
Фермер на тракторе. Велосипедисты. Мост через реку.
— Ты уедешь на край земли,
Надпись «Франкфурт».
— Ты соврал ей, да Аспид?
Я помолчал и взъерошил волосы на его макушке.
— Нет, Два. Я не соврал. Именно поэтому мы не летаем с тобой самолётами.
— У тебя аэрофобия? Или акрофобия?
— Нет, — рассмеялся я, — кераунотнетофобия!
— Это ещё что?! — совершенно искренне удивился он.
Я обнял его за плечи.
— Много будешь знать — скоро состаришься.
— Не… — пробурчал Два, — тогда не надо.
— Сам не хочу! — засмеялся я.
И подумал:
— Нет, Кри. Я тебе не соврал.
Юка
Я пришло к ней, когда ей было три года.
Я приснилось ей.
Во сне она бежит по бесконечному коридору в белой бесформенной одежде, достающей до косточек на щиколотках. Впереди (прямо перед ней) летит маленький пульсирующий огонек (похожий на пламя движущейся в пространстве свечи), но это не свеча. А если и свеча — то неразличима нить, которая сгорает, обычно питая огонь. Неразличим воск, который содержит в себе эту нить и формирует тело свечи. А может и нить, и воск были настолько черны, что растворились в обрывках неровной тьмы?
Что-то горело невидимое, колыхаясь видимым нервным пламенем. Что-то освещало этот серый коридор с неровными стенами, и этого было достаточно.
Сон был черно-белый. Даже серо-белый. И короткий.
В конце этого сна твердь под её ногами исчезла, и она полетела куда-то вниз.
И, вздрогнув, проснулась.
Возможно (возможно!) ей снились до этого сны.
Но запомнила она именно этот.
И с тех пор помнила его, как Первое Приснившееся ей.
Первое Сновидение.
В ее памяти хранилось странное: помнила — причем отчетливо — явно очень маленькую себя в полной темноте. Она говорила в эту темноту:
— Мама! — и почти сразу, где-то слева, загорался свет. Сквозь деревянные прутья она видела мужчину, встающего с постели. Видела заспанную женщину рядом с ним. Видела бутылку с белым содержимым, приближающуюся к ней. Чувствовала резиново-молочный вкус во рту. Видела, как тух свет. И самое странное — помнила еще три-четыре секунды этой темноты с соской во рту. И это воспоминание было гораздо более ранним, чем сон.
А еще помнила совсем непонятное: молодую маму с большим животом. Видела ее со странного ракурса — очень снизу. Мама возвышалась многометровой глыбой. И в животе у Мамы — была она. Это было не совсем понятно. Даже совсем непонятно.
Хотя бы потому, что беременной мама была до этого только один раз. И видеть молодую беременную маму «очень снизу» мог только старший брат.
Но вот. В памяти ее было так.
И когда я пришло к ней, ей было три года.
Я приснилось ей.
Я было с ней
И когда твердь под ногами и неяркий свет, и сам коридор исчезли — мы вместе полетели куда-то вниз. А может быть вверх.
Мы полетели вместе.
Она дернулась в полудреме, и мы вместе проснулись, не досмотрев этот сон до конца.
Ей было три года одиннадцать месяцев и тридцать один день. Ее звали Юля. Сегодня ей исполнялось четыре.
Мы вместе смотрели, как весь этот длинный-предлинный день мама готовит еду. А внезапно наступившим вечером — гости эту еду едят.
Ей подарили куклу, кубики и зеленую картонную коробку с чем-то тяжелым внутри. Юля ела конфеты, которых было много и которые не помещались в маленькие карманчики ее платья. Взрослые включили громкий музыкальный ящик, и мы смотрели, как крутятся два больших блина с пленкой. Как подрагивают стрелочки в светящихся окошках. Мы слушали, как волшебный женский голос пел волшебные слова под волшебство музыки:
«Я так хочу… Чтобы лето не кончалось… Чтоб оно за мною мчалось… За мною вслед…».
Но самый волшебный подарок был в той самой зеленой картонной коробке. Это был матово блестевший ящичек странной формы с большим стеклянным глазом, похожим на подзорную трубу старшего брата.
Когда все гости разошлись, мама повесила на стену белую простыню и выключила свет в комнате. И тут же в ящичке зажегся огонек.
Маленькая Юля заворожено смотрела на это. Ей казалось, что это маленький домик с маленьким круглым окошком. И из этого окошка на белую простыню попадали красивые цветные картинки с буквами понизу.
Мама читала эти буквы, и мы с Юлей узнавали о путешествиях Гулливера, о приключениях Маленького Мука и скитаниях Калифа-Аиста.
Название у волшебного ящичка было тоже волшебное и трудное: диафильмоскоп. Юля никак не могла его запомнить.
Его запомнило Я.
Я помню все.
Я ее запасная память.
Даже если она забудет, я буду помнить, что в детстве она не могла спать лицом к стене, на которой висел ковер. Ей казалось, что из ковра сыплется пыль и забивается в нос. Она начинала задыхаться, но лежала так до последнего. И только когда пыль забивала и горло, и рот, она, крепко зажмурившись, поворачивалась лицом к темной комнате, в которую проникал свет уличного фонаря. Она не боялась темноты. Она боялась того, кто мог в ней быть.
Однажды, когда она болела стандартной детской болезнью с каким-то недлинным противным названием, у нее неожиданно и опасно поднялась температура. Родители сначала не поняли этого. Но Болезнь и Высокая Температура заставили обратить на себя внимание. Причем не совсем обычным способом. Маленькая Юля и сама не поняла, что происходит. Она сидела на родительской кровати, и ей вдруг очень захотелось пить. Она почувствовала, что пересохло во рту, и собралась сообщить об этом маме — как вдруг заметила на соседней кровати двух медведей. Медведи были огромные. Они лежали обнявшись и смотрели на Юлю. А она, открыв рот, смотрела на них. Больше всего ее поразило, что оба медведя были сделаны из какашек (а к тому возрасту она уже точно знала, как какашки выглядят). Она вдруг ощутила, как загустел воздух и время вокруг нее. Она с непонятной ей самой паникой поняла, что все вокруг замедляется.