Любовь - только слово
Шрифт:
— Так, значит, это девушка, которая украла браслет.
— Да.
— Ты должен ей сказать, Оливер. Ты должен ей сказать… почему ты на меня так смотришь?
— Я… конечно, я скажу ей. Странно только, что ты на этом настаиваешь.
— Отчего же странно?
— Обычно ты изображаешь ледышку…
— Я и есть ледышка. Но пока кто-либо мой любовник, других быть не должно.
«Любовь — только слово». Но для нее больше, чем слово, я совершенно уверен. Все это лишь слова.
— Могу я подойти к тебе?
— Если ты снова прикоснешься ко мне, что-то щелкнет в голове у меня.
—
— Подойди ближе, до столба.
Столб стоит в полуметре от нее. Я подхожу к нему.
— А где Эвелин?
— Я оставила ее дома. Я чередую, понимаешь? Чтобы Лео или садовник с женой ничего не заметили. Я сказала, что иду за покупками во Фридхайм. Кстати, этот Лео сегодня в первый раз после вечеринки мил со мной.
Этот Лео… Следует задуматься над такой фразой…
— Оливер, почему ты закрываешь глаза?
— Иначе я заплачу.
— Почему?
— Потому что ты так хороша.
Вот она привычным движением запрокидывает голову, и волосы разлетаются.
— Оливер, у меня плохая новость.
— Плохая новость?
— Мы покидаем виллу и уже завтра возвращаемся во Франкфурт.
Когда-то я брал уроки бокса. На первом же уроке партнер по спаррингу заехал мне в печень. Меня вынесли с ринга. Вот так чувствую я себя и сейчас.
— Муж сообщил это сегодня утром. Не понимаю, что случилось.
— Он что-то заметил?
— Может быть. А может быть, и нет. Иногда он совершает поразительные, непостижимые поступки. Так он на свой лад держит меня в состоянии постоянного страха, понимаешь? Никогда не знаешь, что готовит грядущий час, что на уме у моего господина и повелителя.
— У твоего господина и повелителя…
— Я завишу от него, живу за его счет. И Эвелин тоже. Смог бы ты нас прокормить?
— Я…
Черт побери, отчего я не старше? Почему совершенно ничего представляю собой?
— Пока нет. Только, когда я школу…
— Бедный Оливер, — говорит она, — не печалься. Я очень ловкая. Я уже так часто обманывала мужа. Отсюда на машине всего час пути до Франкфурта. Мы живем на Мигель-аллее, Дом номер 212. И у тебя есть машина.
— Да… — сейчас мне снова хочется плакать.
— Вот видишь! Я найду для нас кафе, найду маленькую гостиницу или пансион. А здесь ты просто исчезнешь. У вас ведь такой забавный воспитатель, ты говоришь.
— Да уж…
— И тогда мы встретимся.
— Но ведь всегда лишь на несколько часов, Верена, всегда лишь на несколько часов!
— Не лучше ли так, чем совсем никак?
— Я хочу быть с тобой всегда-всегда, день и ночь.
— Днем ты ходишь в школу, малыш Оливер… Но мы все же будем вместе… ночи напролет… до рассвета… Чудесные ночи… Мой муж снова уедет…
Внизу идут люди, мы слышим их речь и молчим, пока не стихнут голоса. Тогда я говорю:
— Мерзко.
— Что?
— Послезавтра, вдобавок ко всему, мы поедем на экскурсию! Она будет длиться три дня, И я не смогу приехать во Франкфурт. И не увижу тебя теперь шесть дней.
Она насторожилась:
— А что это за экскурсия?
Я рассказал ей.
Глава 6
Собственно,
— Не хочу, чтобы кто-нибудь из вас думал, что я рассказываю сказки о Третьем рейхе или преувеличиваю. Поэтому пятнадцатого мы отправимся в Дахау и посетим концентрационный лагерь, который там располагался. На автобусе мы доедем до Мюнхена, переночуем, а на следующий день — в Дахау. Там недалеко. Вообще концлагеря располагались, как правило, вблизи городов и сел. Только люди в этих городах и селах ничего о них не знали. Что с вами, дорогой Зюдхаус?
Отличник Фридрих Зюдхаус, чей отец был раньше нацистом, а теперь — генеральный прокурор, вполголоса что-то сказал. Теперь он встает и громко заявляет:
— Я полагаю, бывший концлагерь — не предмет для экскурсии!
— Мы едем не на экскурсию, дорогой Зюдхаус.
— Господин доктор, могу я вас попросить, не говорить мне вечно «дорогой Зюдхаус»? — У отличника кровь прихлынула к лицу.
— Извините. Я не со зла. Сегодня ночью я прочитал в «Валленштейне»: «При Штральсунде он потерял двадцать пять тысяч человек». После я не мог заснуть и все думал. Что значит «он потерял»? Принадлежали двадцать пять тысяч ему? Двадцать пять тысяч человек — это ведь двадцать пять тысяч жизней, двадцать пять тысяч судеб, надежд, опасений, ожиданий, историй любви. Господин Валленштейн не потерял двадцать пять тысяч человек — двадцать пять тысяч человек умерли, — говорит доктор Фрей и идет, хромая, через весь класс. — И после них остались жены, дети, матери, семьи, невесты! Двадцать пять тысяч — думаю, это очень много. Наверное, многие не умерли сразу, им было очень больно, они еще долго мучились. А из выживших многие остались калеками: однорукими, одноногими, одноглазыми. Об этом не написано в исторических книгах или у Шиллера. Вообще нигде не написано. И нигде не написано, как выглядел концлагерь Дахау, как он выглядит сегодня. Вам следует привыкнуть к тому, что у меня свой метод преподавать историю. Если кто не хочет ехать — заставлять не буду. Нужно только поднять руку.
Я оборачиваюсь. Ноа поднимает руку. А больше никто. Даже Зюдхаус. Он садится, «выпуская пар», по выражению Ганси: лицо у Зюдхауса горит. От гнева. Конечно, если бы мой отец был раньше нацистом, и у меня горело бы от гнева лицо. На самом деле Зюдхауса надо пожалеть. Человек — продукт воспитания.
— Вы не хотите поехать с нами, Гольдмунд?
— Нет, я прошу позволить мне остаться здесь.
Доктор Фрей долго смотрит на Ноа, чьи родители погибли в газовой камере в Аушвице. Ноа спокойно выдерживает его взгляд.
— Я понимаю вас, Гольдмунд, — наконец говорит доктор Фрей.
— Я знал, что вы меня поймете, господин доктор, — отвечает Ноа.
Доктор Фрей обращается к остальным:
— Итак, решено. Гольдмунд остается здесь. А мы отправляемся пятнадцатого числа в девять часов утра.
И тут Вольфганг вдруг начинает хлопать в ладоши. Вольфганг — сын военного преступника.
— А с вами-то что, Гартунг?
— Вы великолепны, господин доктор!
На что доктор Фрей отвечает: