Любовь (выдержки из произведений)

Альенде Исабель

(Из «Дом духов»)

Я не могу говорить об этом. Но попробую написать. Прошло двадцать лет, и в течение долгого времени я постоянно испытывал боль. Я думал, что никогда не смогу утешиться, но сейчас, когда мне уже почти девяносто лет, я понимаю, что она хотела сказать, уверяя нас в том, что ей нетрудно будет с нами общаться. Сперва я ходил как потерянный, стараясь найти ее повсюду. Каждую ночь, ложась спать, я воображал, что она со мной, такая, какой была до того, как потеряла несколько зубов, и когда любила меня. Я гасил свет, закрывал глаза и в молчании комнаты пытался представить ее, я звал ее, когда бодрствовал, и, говорят, что звал и во сне.

В ту ночь, когда она умерла, я заперся с нею. После стольких лет молчания, мы были вместе в эти последние часы, плывя на паруснике в тихих водах синего шелка, как ей нравилось называть нашу кровать. Я воспользовался

случаем, чтобы сказать ей все, что мог бы сказать ей раньше, все то, о чем я молчал с той ужасной ночи, когда ударил ее. Я снял с нее ночную рубашку и внимательно осмотрел в поисках хоть какого-либо признака болезни, который убедил бы меня в ее кончине, но я не нашел ничего и понял, что просто она выполнила свою миссию на земле и перенеслась в другое измерение, где ее уму, свободному наконец от материального балласта, будет куда приятней. Она совсем не изменилась, и ничего ужасного не было в ее смерти. Я очень долго смотрел на нее, потому что уже много лет у меня не было случая видеть ее столько, сколько бы мне хотелось, и за это время моя жена изменилась лишь так, как это случается с возрастом со всеми нами. Мне она показалась такой же красивой, как всегда. Она похудела, и мне почудилось, что она выросла, стала выше, но потом я понял, что это было обманчивое впечатление, просто сам я стал ниже. Прежде я чувствовал себя великаном рядом с нею, но когда я прилег на постель, я заметил, что мы почти одного роста. В ее пышной копне вьющихся и непослушных волос, которая так очаровывала меня, когда мы поженились, выделялись седые пряди, которые освещали ее спящее лицо. Она была очень бледна, с тенями вокруг глаз, и впервые я обнаружил тонкие морщинки в уголках рта и на лбу. Она казалась девочкой. Она была холодной, но, как всегда, сладостной для меня, и я мог говорить с ней спокойно, гладить ее, вздремнуть на мгновение, когда сон поборол меня; невосполнимая утрата не помешала нашей встрече. Мы примирились в конце концов.

На рассвете я стал приводить ее в порядок, чтобы все увидели ее как подобает. Я надел на нее белую тунику, которая была у нее в шкафу, и удивился, что у нее так мало одежды, потому что я всегда считал ее элегантной женщиной. Я нашел шерстяные носки и надел их на нее, чтобы не мерзли ноги, ведь она всегда боялась холода. Затем я стал расчесывать ей волосы, думая соорудить узел, который она носила, но когда я провел щеткой по волосам, кудри взбунтовались и образовали рамку вокруг ее лица, и я подумал, что так она выглядит еще красивей. Я поискал ее драгоценности, чтобы надеть хоть одну, но не мог ничего найти, и удовольствовался тем, что взял обручальное кольцо, которое я носил со дня свадьбы, и надел ей на палец вместо того, которое она сняла, когда порвала со мной. Я взбил подушки, поправил постель, несколькими каплями туалетной воды опрыскал ей шею, а затем распахнул окно, чтобы впустить утро. Как только все было готово, я открыл дверь и пригласил своих детей и внучку попрощаться с нею. Они нашли Клару улыбающейся, чистой и прекрасной, какой она всегда и была. Я стал на десять сантиметров ниже, туфли были велики, волосы совсем поседели, но я не плакал.

(Из «Дом духов»)

В ночь, когда Элиза, наконец, осмелилась пройти восьмиметровый коридор, разделяющий их с Тао Чьеном комнаты, их жизни полностью изменились, словно бы корень прошлого отрубили одним ударом топора. Начиная с этой пылкой ночи уже не было ни малейшей возможности, ни искушения повернуть назад, а осталась лишь одна цель: создать в этом мире пространство, не терпящее смешения рас.

Разутая, в ночной рубашке Элиза пришла, шаря в тени, толкнула дверь комнаты Тао Чьена, уверенная в том, что найдёт её незапертой, потому что догадывалась, что он желал её столь же сильно, как и она его. Но несмотря на свою уверенность, она испугалась непоправимого результата своего решения. Она долго сомневалась, прежде чем отважиться на такой шаг, потому что чжун и был её лучшим другом, её единственной семьёй на этой чужой земле. Она боялась потерять всё, став его возлюбленной; но она сама уже стояла на пороге, и волнение от того, что она к нему прикоснётся, было куда сильнее всех умозаключений.

Элиза вошла в комнату при свете горящей на столе свечи, увидела его сидящим на кровати со скрещенными ногами, одетым в тунику и брюки из белого хлопка и ждущим её. Девушке так и не удалось спросить, сколько ночей он провёл так — внимательно прислушиваясь к звуку её шагов в коридоре, поскольку она сама была ошеломлена собственной решимостью, но в то же время дрожала от смеси робости и предвкушения.

Тао Чьен не дал ей времени отступить. Он вышел навстречу, раскрыл объятья, в которые она погрузилась наугад, пока не наткнулась на его грудь, зарываясь лицом, вдыхая столь знакомый запах этого мужчины, —

солёный аромат морской воды — вцепившись двумя руками в его тунику, потому что у самой подгибались колени, одновременно выпуская из себя нескончаемый поток объяснений, перемешивающийся со словами любви на китайском языке, которые шептал он.

Она чувствовала руки, поднимающие её с пола и нежно укладывающие на кровать, ощущала тёплое дыхание на шее и поддерживающие её ладони, и тогда ею завладел непреодолимый страх, и она, полная раскаяния и испуга, начала дрожать.

С тех пор как в Гонконге умерла его супруга, Тао Чьен время от времени утешался в поспешных объятиях работающих за деньги женщин. Он не занимался любовью, любя, вот уже более шести лет, но в то же время не допускал, чтобы спешка его чересчур возбудила. Столько раз он мысленно исследовал тело Элизы и так хорошо его знал, что он будто бы ходил с картой в руках по её ложбинам и небольшим холмам.

Она полагала, что познала любовь в руках своего первого возлюбленного, но близость с Тао Чьеном пролила свет на степень её невежества. Страсть, взволновавшая её в шестнадцать лет, из-за которой она пересекла полмира и несколько раз рисковала жизнью, теперь превратилась в мираж, казавшийся ей абсурдным. Тогда она просто влюбилась в любовь, довольствуясь крохами, которые ей давал мужчина, более заинтересованный в том, чтобы уйти, нежели остаться с ней. Она искала его все четыре года, убеждённая в том, что молодой идеалист, с которым она познакомилась в Чили, в Калифорнии превратился в фантастического бандита по имени Хоакин Мурьета. Всё это время Тао Чьен ждал её со своим пресловутым спокойствием, уверенный в том, что рано или поздно она бы переступила разделяющий их порог.

Настала его очередь сопровождать девушку, когда выставили напоказ голову Хоакина Мурьеты, чтобы развлечь американцев и преподнести горький урок латиноамериканцам. Он полагал, что Элиза не устоит перед видом ужасного трофея, хотя она как вкопанная стояла перед сосудом, в котором покоился предполагаемый преступник. Она смотрела на него так бесстрастно, словно бы речь шла о квашеной капусте, пока лично не убедилась в том, что вовсе не этого мужчину она преследовала много лет.

По правде говоря, личность человека не имела значения, потому что в долгом путешествии-погоне за ведущим в никуда романом Элиза приобрела нечто не менее драгоценное, чем любовь: она получила свободу. «Вот я и свободна», — это всё, что она сказала, стоя перед головой. Тао Чьен понял, что она, наконец, освободилась от бывшего возлюбленного и что ей было всё равно, жив ли он или умер, ища золото в складчатых горах Сьерра-Невады. В любом случае, дальше она не станет его искать, и появись однажды этот человек, ей удастся оценить его адекватно. Тао Чьен взял её за руку, и они ушли от жуткого зрелища. На улице они подышали свежим воздухом и спокойно зашагали дальше, готовые к новому этапу своей жизни.

Ночь, когда Элиза вошла в комнату Тао Чьена, сильно отличалась от тайных и поспешных объятий с её первым возлюбленным в Чили. Этой ночью она открыла для себя некоторые из множества способов доставить удовольствие и положила начало глубокой любви, предназначенной стать единственной до конца её дней.

Не теряя спокойствия, Тао Чьен освободил её от внешней оболочки накопившихся страхов и болезненных воспоминаний. Он с неутомимой настойчивостью ласкал её, пока она не перестала дрожать и не открыла глаза, пока она полностью не расслабилась под его умелыми пальцами. И, наконец, пока он не почувствовал, как она вся колышется, открывается и светится. Он слышал, как она стонет, зовёт его, умоляет; видел её измученной и влажной, готовой уступить и принять его. И ни один из них уже не знал, ни где они находились, ни кем они являлись, ни в какой точке заканчивался он, а в какой — начиналась она. Тао Чьен вёл её всё дальше, за пределы оргазма, в какое-то таинственное измерение, в котором любовь и смерть ничем друг от друга не отличались.

Они ощутили, как расширяется их дух, как исчезают желания и память и что они уносятся в единое и бесконечное, полное света, пространство. В этом необыкновенном пространстве они обнялись, познавая друг друга, потому что в нём, возможно, они уже были вместе в прошлой жизни и окажутся там ещё не раз в жизнях будущих, как на то намекал Тао Чьен. «Мы будем вечными любовниками, наша карма — снова и снова искать и обретать друг друга», — взволнованно сказал он. Но Элиза ответила смехом, который прозвучал менее торжественно, чем карма; скорее, он просто выражал желание блудить. Сказать по правде, от него она умирала уже не один год и ждала, что впредь энтузиазм Тао его не подведёт, поскольку карма была приоритетом в его жизни. Ту ночь и добрую часть следующего дня они резвились, пока голод с жаждой не вынудили их, оступаясь, выйти из комнаты опьянёнными и счастливыми, не выпуская рук друг друга, боясь вскоре проснуться и понять, что оба, охваченные галлюцинацией, где-то потерянно бродят.