Любовь Яровая
Шрифт:
Марья. Сымай, говорю, тварь! Не погань одёжу! (Срывает с неё кофточку.)
Дунька (отбиваясь). Да чего ты, контрреволюция, пристала?
Марья. Я тебе покажу, где революция!
Дунька. Да ратуйте ж, люди добрые! (Убегает.)
Швандя. Ты что, сказилась, ай как?
Марья. Ишь какую одежу
Швандя. Тьфу, вредная старушка!
Марья. Какая я тебе старушка? Мово веку пятьдесят годов, сколько ещё впереди жить. А сынов уж нету. Одной маяться.
Швандя. А где ж сыновья?
Марья. А я знаю? Один с отцом с той войны не вернулся, два на этой пропали. А я тычусь слепой головой.
Швандя. Да они у тебя где воевали?
Марья. Сперва всё дома промеж себя воевали. А потом разошлися. Прощай, мол, мамаша. Прощайте, сукины сыны, чтоб вы, говорю, не вернулись. А они и не вернулись. Где они?
Швандя. Да за кого воевали-то?
Марья. А я понимаю?
Швандя. Понять очень просто. Какие слова говорили?
Марья. Да Гришка всё на Сёмку: «Бандит ты, такой-сякой».
Швандя. Бандит? Значит, Сёмка в белых.
Марья. А Сёмка на Гришку: «Погромщик ты!» — кричит.
Швандя. Погромщик? Ну… стало быть, это Гришка в белых. Да что ты меня путаешь? А где же Сёмка?
Марья. Да, может, тут по бумагам ай как известно?
Швандя. А ну постой, може без бумаг. Какое у их хозяйство было?
Марья. Какое там у Гришки хозяйство! В людях служил. А Сёмка — тот хозяин. Пятьдесят четвертей пшеницы одной, два работника до покрова.
Швандя. Ну, так раз плюнуть! Сёмку ищи у белых, а Гришка должен быть тут.
Марья. Тут!
Швандя. Пойдём в дом, мамаша, рядом, там всё скажут.
Марья. Скажут.
Швандя. Революция, мамаша, она всё разобъяснит.
Марья. Пойдём.
Швандя и Марья уходят. Входит, осматриваясь, Любовь Яровая. Из кабинета выходит Панова с папками.
Панова. А!.. С приездом, товарищ Яровая.
Любовь. Я не приехала. Товарищ Кошкин у себя?
Панова. Очень занят.
Любовь. Доложите.
Панова. Приказал не докладывать.
Любовь. У меня важнейшее дело.
Панова.
Любовь. У меня неотложное.
Панова. Представьте, товарищ Кошкин свои дела тоже почему-то не откладывает.
Любовь. Не острите… Не до вас.
Пауза.
Панова. Опять тридцать вёрст пешком?
Любовь. Я привыкла. Экспрессами и автомобилями не избалована.
Входит Елисатов.
Елисатов. А, товарищ Яровая! Как здоровье? Надеюсь, поправились? После тифа деревня — чудо! Но занятия в школе ещё не скоро. Пожили бы ещё в деревне.
Любовь. Деревню вчера белые снарядами сожгли.
Елисатов. Белые? Откуда?
Любовь. Вчера были в семи верстах.
Елисатов. Вот как?
Любовь. Сейчас, вероятно, уже в деревне.
Елисатов. Не может быть! Наши теснят их всюду. (Уходит.)
Панова. Страшно под снарядами?
Любовь. Нет, весело.
Панова. За что у вас, товарищ Яровая, ко мне такое отношение?
Любовь. Вряд ли я вам товарищ, и вообще никакого отношения… Скоро освободится товарищ Кошкин?
Панова. Скоро. Мы обе солдатские вдовы, живущие своим трудом: будто бы товарищи.
Любовь. Видно, не все вдовы — товарищи.
Панова. Ваш муж погиб два года тому назад, а мой — два месяца.
Любовь. Из этого что следует?
Панова. Моя рана, может быть, свежей.
Любовь. Может быть…
Панова. Хотите папироску? Штабная.
Любовь. Нет уж, я учительскую. (Закуривает собственную папироску.)
Панова. А вы, товарищ учительница, сами много учились?
Любовь. Очень мало.
Панова. Это и видно.
Любовь. Так на то вы нам и глаза выкололи, чтоб самим лучше видеть.
Панова. Да, я много видела. Я видела культуру и в Европе и в России и вижу, что значит растоптать хамским сапогом в один миг то, что создавалось веками.
Любовь. Значит, не годится то, что создавалось веками, если его так легко растоптать.