Любовник Большой Медведицы

Песецкий Сергей Михайлович

Услышав свое имя, вздрогнул, глянул мне в лицо удивленно.

— Что-о?

— Можешь ты своей жизнью поклясться и жизнью родных, что нет на тебе больше денег?

— Чтобы я таких здоровых родных своих увидел, как на мне денег нет! — он ударил кулаком в голую грудь.

— Теперь, Берку, верю тебе!

Жидок повеселел, склонился над одеждой.

— Можно одеваться?

— Чего? Одеваться?.. Ах ты, хитрован! Ты ж поклялся, что ничего на тебе нет, потому что голый был! Доллары-то — в одежде!

Принялся я перещупывать

вещи его, одну за другой. В белье ничего не было. В матроске, штанах, рубашке — тоже ничего. Зато из сапог, из голенищ, вынул около тысячи долларов. Из воротника куртки — еще пятьсот. В шапке — ничего. Мало слишком. Знал я, что носит он, самое малое, по пять тысяч долларов, сразу за две-три партии товара. Снова обыскал сапоги, чуть на части их не разодрал. Ничего. И в куртке ничего, хоть всю вату из нее выдрал. Мог бы я ударить Стоногу и угрозами или битьем заставить признаться, где остальные деньги. Но такое мне было отвратительно. Но вдруг пришла мне в голову мысль: «Ага! Палка, на которую он опирается! Там деньги!» Тогда сделал вид, что сдался, и прекращаю поиски.

— Одевайся, Берку!

Стонога поспешно оделся. Я сделал несколько шагов в направлении тракта, затем остановился. Повернулся к нему и говорю:

— Чего стоишь? Можешь идти!

Берек поднял палку и намерился уже идти. Ага, не забыл про палку! Значит, в ней деньги!

— Погоди-ка! — говорю ему.

— Чего пан хочет?

Подошел я к нему и говорю:

— Пан знает, сколько сейчас времени?

— Не знаю… четвертый час, наверное.

— Четвертый?.. Так поздно! Ну, так палку-то мне дай! Нога болит. А сам можешь идти.

Забрал палку из его рук и, оставив его на дороге, пошел в направлении Душкова. Берек остался на краю леса. Долго смотрел мне вслед. О чем думал? Наверняка считал, будто я не знаю, что в палке деньги спрятаны. Думал, я палку брошу где-нибудь. Я его не разубеждал. Было это моей местью за то, что так много ночей просидели, его поджидая.

Жаль, что не было со мной Щура, и невозможно было хоть как-то оповестить его о том, что я таки взял Стоногу.

Тоска по Щуру стеснила сердце. Где он теперь? Что делает мой несчастный сумасшедший друг, который временами был таким щедрый и добрым?

Когда потом, на мелине в винокурне, я осторожно расщепил ножом палку, нашел в пустой ее сердцевине шестьдесят стодолларовых банкнот. Взял я всего от Стоноги семь тысяч четыреста долларов. Но от такого увеличения капитала мне не было радости. Вообще я бы все деньги отдал, чтоб побыть хотя б несколько минут рядом со Щуром.

Брожу вдоль границы. Все от меня шарахаются. Нет у меня ни единого друга. Зашел как-то на мелину в Красносельском лесу, где укрывались мы с Грабарем и Щуром. А там голо, пусто и холодно. Все застлало толстое покрывало желтой листвы. И нет там никого, даже моего давнего приятеля — рыжего кота с обрубленным

хвостом.

Блуждаю по пограничью. Травит меня тоска. Грызет тревога.

Выхожу на тракт. Ветер кидает на него жухлые мокрые листья. Столбы телеграфные стоят мокрые, тоскливые, темные…

Зима близко. Чую ее дыхание в воздухе. Скоро уже белая стежка!

Ту ночь я провел в лесной глуши у второй линии. Поднял огромные — метра в четыре длиной — сивые от старости еловые лапы и влез под них. Тихо там было. Пахло смолой, плесенью. Сухая подстилка из иглицы, нападавшей за много лет. В таких местах сухо и тепло в наигоршие зимы.

Не спал почти всю ночь. Виделось мне разное — необычное, странное. Слышались голоса живых и умерших. Той ночью понял и помыслил многое, чего никогда не найдут спящие в теплых постелях, не выразимое словами — но оставшееся со мной.

Той ночью я решил навсегда покинуть границу. Назавтра выходила годовщина смерти Сашки Веблина. Рассвет тем днем был неописуемо красивым. Смотрел я на него с высокого холма на второй линии.

Днем я пошел в местечко. Захотел попрощаться с Юзефом Трофидой и Янинкой. Но не застал их дома. В их доме жили незнакомые люди. Мне сказали, что Юзеф Трофида продал дом и вместе с сестрой и матерью переехал к родным, близ Ивенца.

Тогда пошел к Мамуту. И его не застал дома. Поехал он на станцию забирать привезенные по железной дороге товары для лавки, которую открыл в местечке.

Подошел я к салону Гинты — она поблизости была. Оттуда доносились звуки гармони, веселые выкрики, взрывы смеха. Я зашел.

Когда стал посреди зала с руками в карманах, на рукоятках пистолетов, увидел несколько пьяных «повстанцев». Некоторых знал в лицо. Многих не раз задерживал с товаром. Вдруг кто-то крикнул:

— Хлопцы, это ж он! Вон там!

Все повернулись ко мне. Антоний заиграл марш. В салон забежала Гинта, удивленная и озадаченная внезапной тишиной. Увидела меня и шарахнулась назад, к дверям.

— А-а… это пан Владко!

— Так, я. А ну, одним духом сюда бутылку пойла и закуски!

— Сейч-час…

Через минуту принесла водку и еду. Поставила на дальнем конце большого стола, за которым сидели «повстанцы». Один из них захотел вышмыгнуть из избы во двор. Я вынул парабеллум и показал дулом в угол.

— Марш туда! А вы, — сказал остальным, — сидеть по местам и молчать!

Выпил стакан водки. Закусил. Потом подошел к Антонию и дал стодолларовую банкноту.

— Играй «Яблочко»!

Антоний заиграл бесшабашное «Яблочко». Я выпил остаток водки, закурил. Потом кивнул Антонию и вышел из салона. Тоскливо там было, мерзко. Не застал там ни одного из друзей и коллег, с кем не раз весело там гулял.

Поздним вечером пошел в направлении Поморщизны. Забрал из винокурни хранившееся там оружие. Потом пошел к границе. Цыганское солнце кидало из-за туч наземь зыбкие лучи.