Любовники в заснеженном саду (Том 2)
Шрифт:
– Что значит "не стало"? Они распались, что ли? Ну, так это часто бывает...
– Нет, они не распались... Они не могли распасться... Это было бы неправильно, это было бы нечестно, это было бы предательством...
В голосе ничем не примечательной Маши вдруг проскочили такие религиозно-экстатические нотки, что Никита стушевался.
– Ну... Я пойду пока... Хозяйские вещи соберу...
– Вы знаете, где они?– сразу же сбавила обороты Маша.
– Представляю. Примерно.
Насчет месторасположения вещей в пространстве имелась соответствующая запись: коллекция холодного оружия находилась
Никита и раньше поднимался в кабинет хозяина, так до конца и необжитой. Тогда его удивляло упорное нежелание Kopaбeльникoffa хоть в чем-то проявить индивидуальность: безликий офис, только и всего. Ничего утепляющего сюжет, ничего, что могло бы сказать о Корабельникоffе больше, чем нужно. В свете этого магистрального направления ножи выглядели неожиданным прорывом в личность шефа, и в то же время казались ложным следом. Ножи и фарфор (Никита помнил чертову сову еще по Пятнадцатой линии), очень мужское и очень женское, расхожие символы, не более, ничего личного. Коллекция оказалась небольшой, всего-то и было, что три вневременных, изящно сработанных ножа с ручками под орлиный коготь, рысью лапу и сайгачье копыто, эсэсовский кинжал с полустертой надписью "Die Spinne" и короткий самурайский меч. Никита, никогда не питавший страсти к оружию, без всякого почтения забросил ножи в сумку, туда же была отправлена монументальная сова. А вот с сервизом, извлеченным из Мариночкиной комнаты (уставленной засохшими в память о последнем дне рождения цветами), пришлось повозиться: саксонский фарфор был так тонок и хрупок на вид, что Никита даже прикасаться к нему побоялся. И призвал на помощь Машу: уж кто-кто, а деликатная девушка сможет справиться с сервизной напастью.
– Как думаете, транспортировке он подлежит?– спросил Никита, кивая на сервиз.
– Не знаю, - честно призналась Маша.– Я бы не рискнула.
А Никита вдруг подумал, что судьба иногда выбрасывает странные коленца касается ли это людей или вещей - один черт. Вот и нежный, как рисовая бумага, саксонский фарфор, готовый треснуть от одного неловкого прикосновения, - вот и он благополучно пережил здоровую, полную жизни Мариночку, вот и он. И неизвестно, кого еще переживет...
– Может завернуть его в бумагу? Вы как думаете, Никита?
– Хорошая мысль...
Соблюдая все меры предосторожности, они перенесли сервиз на кухню, где Маша принялась довольно ловко упаковывать чашки, блюдца, чайник и два молочника. Тут же нашлась и пустая коробка из-под корабельникоffского пива.
– Надо бы еще и ткань какую-нибудь... Вообще было бы идеально...
– Валяйте в ткань.
Маша беспомощно осмотрела кухню: кроме небольшого вафельного полотенца над мойкой не было ничего, что могло бы утешить привередливый сервиз.
– Не во что завернуть... надо же... Я пойду, поищу что-нибудь...
– Посмотрите в подсобках, - напутствовал девушку
– Да-да, не волнуйтесь...– девушку как ветром выдуло из кухни.
Ненужное... Все в этом доме было теперь ненужным, бессмысленным, даже вещи. И вещам было совершенно наплевать, чьи руки их касаются. Особняк всегда был нейтрален, в отличие от пропитанной Мариночкиными запахами квартиры на Пятнадцатой, она не успела приручить его. И слава богу, иначе память о Мариночке пришлось бы выковыривать отсюда довольно продолжительное время: заклеивать новыми обоями, застилать новыми полами, забивать новой сантехникой и завешивать новыми драпировками в стиле разнузданного, лишенного всякой совести и приличий модерна - именно его Мариночка и исповедовала по большому счету...
Сухой щелчок вывел Никиту из необязательных раздумий: кассета закончилась.
А Маша, не появилась ни через пять минут, ни - через десять. Спустя пятнадцать Никита начал волноваться, а еще через три отправился на поиски.
* * *
...Он нашел девушку там, где вовсе не ожидал найти: ни в нескольких подсобках, набитых техническим тряпьем, ни в одной из трех разбросанных по дому ванных, нет. Он нашел Машу в правом крыле третьего этажа - того самого, который, не в меру озаботившись судьбой проклятого сервиза, позабыл закрыть.
В комнате покойной Мариночки.
Робкое существо, сама деликатность, сама невинность, она сидела на полу перед двумя хищно распахнутыми чемоданами с вещами покойной хозяйки и...
Принюхивалась.
Принюхивалась, Никита мог бы в этом поклясться, хотя слово было не совсем точным. Маша почти медитировала, держа в руках почти невесомые женские тряпки: она подносила их к лицу и снова отстраняла, и снова подносила. Ноздри девушки вибрировали, на щеках гулял румянец, как у мародера, застолбившего золотую жилу на месте крушения пассажирского поезда. Да она и выглядела мародеркой, которая дорвалась до чужой, никогда не принадлежавшей ей жизни, надо же, дерьмо какое!.. Никита вдруг почувствовал глухую досаду, как будто увидел что-то непристойное. А разве сам он был более пристоен, укладывая под пассажирское сиденье бестиарий? Хороша пара, гусь да гагара, прости Господи, глаза бы не смотрели...
– Эй!– он сказал это чуть громче, чем следовало, больше досадуя на себя, чем на юную стервятницу.– Маша?..
Девушка вздрогнула и, как в замедленной съемке, повернула голову в сторону Никиты. Голова ее вдруг неестественно дернулась, а на глазах проступили крупные детские слезы. Никита даже стушевался, он ожидал любой другой реакции. Любой другой, только не этой.
– Вы что здесь делаете?– все же спросил он.
– Это не то, что вы думаете... Не то...– прошептала Маша.
– Да ничего я не думаю.
– Не то... Не то... Я не хотела...– вот они и пролились, первые тихие слезы, слегка увядшие слезы, так похожие на все мертвые цветы Мариночкиной комнаты сразу.
Они были такими искренними, такими неподдельными, что Никита сразу усовестился. Да что там, он и сам готов был заплакать вместе с Машей. Черт его дернул подняться, дурака...
– Будет вам...
– Нет... Вы, наверное, думаете, что я... Но это не то... Совсем не то...
– Успокойтесь...