Любовники в заснеженном саду

Платова Виктория Евгеньевна

Но силикону ничего не обломилось.

Никто больше не думал о ее стоячей груди и ногах, растущих от основания черепа. Никто. Никто. Потому что на разогрев выпустили нас, Динку и Ренатку… Дуэт «Таис». Соплячек в коротеньких юбочках, заглянуть под которые — самое сладкое преступление из всех самых сладких преступлений… Соплячек в мокрых блузках… Именно в мокрых, Ленчик сам поливал нас водой… В мокрых блузках, застегнутых на все пуговицы… Которые хочется вырвать с мясом… С круглыми коленками, с маленькой грудью без всякого силикона… В беленьких носочках, в тяжелых тупоносых ботинках, Ленчик с Виксаном бились над униформой месяц… Тяжелые ботинки — лучшее, тяжелые ботинки — Виксаново. Тяжелые ботинки — единственное, что держит

нас на земле. Если бы не они, мы бы давно улетели… Ушли из этого мира, который — против нас. Против нас двоих…

Нет, силикону не обломилось ничего.

Папики просто обезумели. Я не видела этого, я вообще ничего не видела, кроме Динкиного стриженого затылка, мне нравится смотреть на ее затылок, он примиряет меня с Динкой… Ее затылок я бы целовала гораздо охотнее, чем губы…

Я не видела, как обезумели папики.

Я только слышала тишину. Полную тишину. Абсолютную. Они замерли, папики, они сомкнули челюсти, как смежают веки, когда хотят, чтобы что-то длилось вечно…

Черт! Мы сделали это!

Мы поцеловались!…

Впервые мы поцеловались на публике. По-настоящему. До этого только Ленчик с Виксаном видели наш поцелуй — тот самый, который должен был стать фишкой проекта. За этот поцелуй Ленчик мылил нам холку чуть ли не каждый день.

— Больше чувства, девчонки! Больше чувства! Ну что вы ей-богу, как неродные! Ну, вспомните, как с парнями целовались!

— Мне не нравится с ней целоваться… — обычно говорила Динка.

— Нравится не нравится, спи, моя красавица! — обычно говорил Ленчик.

Я обычно молчала, хотя мне тоже не нравилось тыкаться в Динкины губы. Всегда холодные и всегда надменные. Я боялась их; стоило только мне приблизиться к этому темно-вишневому, покрытому инеем склепу, как у меня тотчас же портилось настроение. Да и что мне было делать в этом склепе? Сметать пыль с надгробий? Менять пожухлые цветы? Гонять ящериц?… В кладбищенские сторожа я не нанималась, так-то!…

— Да она, наверное, и целоваться не умеет, — Динке нравилось макать меня башкой в дерьмо, это было ее любимое развлечение. — У нее, наверное, и парня-то не было!

— Это ничего, — успокаивал Динку Ленчик. — Не может — научим. Не хочет — заставим. Позорить проект не дадим! Будем тренироваться.

— Пусть она и тренируется… — На кошках, — это Динкино «на кошках» повергало меня в ярость. Тихую ярость. Ярость всегда сидела во мне тихо, худенькая, бледная, — не в силах высунуть голову, не в силах поднять глаза. Она была такой же, как и я. Она до сих пор боялась фингалов.

— Девчонки, если вы не будете искренне относиться друг к другу — все рухнет. Неужели не понимаете? Страсть может быть непристойной, но она не имеет права быть неискренней… — страшно вращая глазами, провозглашал Ленчик.

Как только с Ленчикова змеиного языка, сползало слово «непристойность», в беседу сразу вклинивалась Виксан. Виксан была специалисткой по непристойностям. Хорошо спрятанным, хорошо упакованным непристойностям. Ее непристойности кочевали в полном обмундировании, касках и маскхалатах, они появлялись внезапно и пленных не брали. Разили наповал. Я ни черта не смыслила в текстах, которые она писала для альбома. Обрывки и ошметки, пригвожденные к коже ее чертовой героиновой иглой. Она и писала их, обдолбавшись, как раз на обрывках и ошметках какой-то оберточной бумаги, на сигаретных пачках, на кусках обоев… Написав, она сразу же теряла к ним интерес, и только Ленчик старательно разбирал все эти завалы и перепечатывал на компьютере. В напечатанном виде они представлялись просто набором ничего не значащих и никак между собой не связанных слов. Ни одно предложение не было дописано до конца, мысли путались, обнимали друг друга и умирали, обнявшись.

Пригвожденные к коже героиновой иглой, вот именно.

Я поняла это, как только произнесла вслух один из текстов. Ленчик, Ленчик заставил меня это сделать.

После долгих препирательств, когда Динка, как водится, отказалась зачитывать «эту муру, эту фигню, эту чушь несусветную, проще арабский алфавит выучить и с выражением зачитать, уберите от меня эту муру, эту фигню!!!»… Я с трудом протолкнула сквозь зубы первое слово, тяжелое и отчаянное, как поднятый с вершины горы камень, а потом… Потом оно потащило за собой следующее, а потом — еще и еще… И меня накрыло лавиной, и я больше не могла остановиться. Мне хотелось повторять их бесконечно, до боли в стертых губах, потому что и сами они были — боль.

Да. Тогда мне первый раз снесло крышу. Да.

Я перестала быть кроткой овцой, я была всем, мне хотелось уйти и хотелось остаться, но остаться было невозможно, потому что весь мир был против меня.

Против нас.

Даже Динка притихла. Так же молча она подошла ко мне и вынула листок с Викиными текстами из моих ослабевших пальцев.

— Круто, — сказала она. — Круто. Просто улет.

А потом подошла к Виксану и поцеловала ее в щеку. Я не помню, кто тогда заплакал — Виксан или Динка, но в моих глазах стояли слезы. Стояли слезы, стопудово. Испугавшись этих своих слез, я выскочила в коридор, опустилась по стене на корточки и закрыла глаза. А когда открыла их — увидела прямо перед собой нечищенные ботинки Ленчика.

— Мы сделаем всех. Мы всех сделаем. Я и раньше не сомневался, но теперь… Мы всех их поимеем, Рысенок…

Тогда он впервые назвал меня Рысенком. Из-за глаз, слегка поднимающихся к вискам, просто — такой разрез, довольно необычный, не похожий на Динкин.

У Динки были совсем другие глаза — миндалевидные, карие, но светлеющие у зрачков: этот медовый золотистый цвет отнимал все больше жизненного пространства, Виксан иногда так и называла Динку — «золотоглавая».

Мы упахивались на записи, до чертиков упахивались, к тому же Ленчик приставил к нам Алекса. Кроме пока по-настоящему не востребованной должности арт-директора группы, он имел в запасе еще одну — штатного фотографа. Это потом у нас появились самые настоящие профессионалы, самые раскрученные фотоимена, они в очередь стояли, чтобы залудить с нами фотосессию. А тогда был только Алекс с его стареньким «Зенитом». То, что он отщелкивал, скромно именовалось "летописью «Таис». Таких снимков набралось немерено: мы с Динкой в студии; мы с Динкой дома, поджав голые ноги, — за йогуртом и чисткой апельсинов; мы с Динкой в «Макдоналдсе»; мы с Динкой в Ботаническом саду под пальмой, мы с Динкой на Шуваловских озерах, мы с Динкой на Поцелуевом мосту (а где еще целоваться, скажите на милость?!); мы с Динкой в машине Алекса — потрепанной «девятке»… Это потом у нас появился джип и личная охрана, а тогда была только «девятка»… С Алексом было лучше всего — Алекс не заставлял нас целоваться в диафрагму, обнимать друг друга, сплетать руки и всячески демонстрировать взаимную любовь. За подобную лояльность он иногда получал втыки от Ленчика: Ленчик требовал от нас неприкрытой страсти и такой же прущей из всех щелей «подростковой гиперсексуальности».

— Больше жизни, твари живородящие! Больше жизни! — весело скалился он. — Вы же юные влюбленные девчонки, а не зомби со стажем. Зритель должен вам верить! И сочувствовать. Запретная любовь всегда вызывает сочувствие!…

— Да какая же она запретная? — хмуро скалилась Динка. — Мы чуть перед объективом не трахаемся, а ты говоришь — запретная…

С некоторых пор мы с Ленчиком были на «ты». Я — чуть раньше, из благодарности за «Рысенка»; до этого я была в лучшем случае Ренаткой, а в худшем — «шлюхой и прошмандовкой», как говорил мой папахен в минуты просветления. Динка — чуть позже, в отместку за «сучку» и «тварь живородящую». С Алексом и Виксаном все обстояло еще проще, «ты» приклеилось к их бледным физиономиям сразу и навсегда. И только с гением-шизофреником Лешей Лепко мы были на «вы» и шепотом.