Люди государевы
Шрифт:
— Знаю я вашу казну! То мошна твоя, Васька! А скотина взята за долги: Семка мне пять рублев задолжал. Аль ты за него отдашь?
— Языком ты молоть мастер! Послушать, так у тя вся слобода в долгах!
— У меня Семкина запись есть. — Григорий осторожно сел, убрал подушку, откинул край простыни и, ухватившись за кованые ручки-ухваты, поставил себе на колени сундучок-подголовник, обтянутый красною юфтью и обитый черным железом. Снял ключ, висевший рядом с крестом на шее, открыл замок с секретом и откинул покатую крышку. На внутренней стороне крышки цветная
— На, гляди!
— То Семкина запись, а ныне хозяйка Устинья! Коли она в тюрьме, скотина должна в казну идти, — упрямо повторил Старков.
— А ты не знаешь, что Устинья ко мне прислон держит!
— Знаю я, каким местом она к тебе прислонилась, — ехидно усмехнулся Старков.
— Ныне она вдова и мы поженимся!
— От сие навряд ли! Повинилась она, что отравила мужа сулемой…
— Он сам подох! А повинилась, дабы от пыток уйти! Под кнутом-от в чем хошь покаешься…
— Повинилась, повинилась! Так что не вернешь корову, сие за воровство будет почтено, ответишь перед воеводой:…
— Отвечу, отвечу! Ступай вон! — разъярился Григорий.
— Гляди, как бы кнута отведать не довелось! — пригрозил Старков.
— Уйди от греха! — сорвал Григорий с ковра над кроватью саблю. Старков проворно выскочил за дверь.
Хоть и пользовала Кузнечиха Григория через день, а в седло смог сесть лишь через две седмицы. И сразу направился в Томск, на тюремный двор.
Тюремный двор был обнесен забором-острогом из заостренных бревен. Собственно темницы — две курные избы, прилепленные друг к другу, стояли посреди двора. Вместо окон проруби в один венец сруба под стрехой, узкие — младенцу не пролезть.
Григорий застучал рукояткой плетки в ворота. Отодвинулась доска, закрывавшая смотровое оконце, и Трифон Татаринов, настороженно глянув на Григория, спросил:
— Че надо?
— Пусти с Устиньей поговорить.
— Не велено!
— Да недолго, пусти, Трифон!
— Воевода не велел никого к ней допускать, говорю ж тебе, Гришка!
— Отблагодарю… — потряс он кожаным кошелём с серебряными копейками.
— Мне из-за вас под кнут идти и места лишиться? Уходи, — умоляющим голосом сказал Татаринов и стал задвигать доску. Но Григорий успел всунуть рукоять плети в оконце и не дал его закрыть полностью. В щель продолжил уговоры:
— Ладно, не хошь пускать, приведи ее сюда!
— Не могу…
— Ненадолго… Никто ж не увидит, — звякнул Григорий перед щелью монетами.
— От пристал!.. Ладно, давай двугривенный…
Устинья подошла медленно к воротам, она была закована в ножные железа. За полмесяца полюбовница осунулась, побледнела.
Увидев Григория, залилась слезами и выдавила сквозь всхлипы:
— Как все обернулось, Гриша… Не надо было…
— Потерпи, я тя вытащу отсель… Все ты верно сделала!.. Кормят-то как?..
Устинья потупила глаза:
— Денег ведь у меня нету… Еду купить не на что…
— Дворскому
— Гриша, что со мной будет?..
— Не бойся, похлопочу, денег не пожалею… Выпустят за пристава, а там видно будет…
— Все, все! Повидались и ладно, — заторопил их подошедший Трифон Татаринов.
Лишь один человек в силах был решить судьбу Устиньи — воевода. Не хотелось Григорию к нему идти кланяться, да делать нечего, пришлось себя ломать.
— Осип Иванович, зря держишь за караулом Устинью Тельнову, нет за ней вины! Сам муж ее подавился рыбной костью. Кузнечиха о том сказывала.
— А нам она иное сказывала! Да и Устька повинилась на стряске…
— Напраслину возвела на себя, доподлинно ведаю!
— От кого же ты ведаешь? — ехидно спросил Щербатый.
— От него! — таинственно прошептал Григорий.
— От кого «от него»? — насторожился Щербатый.
— От него! — повторил шепотом Григорий и ткнул себя пальцем в грудь.
Щербатый слегка растерялся: «Кажись, тронулся!»
Григорий придвинулся к нему вплотную и прошептал:
— Бес в меня вошел и говорит из нутра!
Щербатый перекрестился.
— Не бредь, Гришка! На тебе крест православный. Как лукавый в тебя вошел?
— Со щтями, видать, вошел… Кузнечиха варила, она, всем ведомо, с дьяволом знается!
— Сие возможно ли?
— Не веришь, спроси его что-нито!
— Сам спрашивай! — отпрянул от него Щербатый и перекрестился.
— Ладно, слушай!.. Виновата ли жонка Устинья в смерти мужа? — спросил Григорий и плотно сжал губы.
Вдруг изнутри его послышался глухой мужской голос:
— Нет за ней вины… Он сам подох!..
Щербатый подозрительно глянул на Григория:
— Поди, сам языком молотишь…
— Ладно, гляди мне в рот. Спрашивай…
— Погоди! Пускай принародно скажет. Может, мне блазнится! Пошли из избы…
Он позвал с собой Бунакова с Патрикеевым и всех бывших в избе подьячих и денщиков.
— Вот, Гришка, грит, что в него дьявол вошел и вещает… Все слушайте! Вот я спрашиваю: «Кто ты и как в Гришку вошел?»
Григорий раскрыл рот, высунул кончик языка, и все услышали явственно утробный голос:
— Лукавый я… Со щтями вошел… Говорили ж тебе… Коли Устинью не отпустишь, будет тебе лихо!..
— Нечистая сила! — охнул Патрикеев и перекрестился. Следом — все остальные.
— Когда ты меня покинешь? — спросил Григорий.
Нутряной голос ответил:
— Щас выйду с водой… Крест твой мешает тут сидеть…
Григорий согнулся, будто поклонился всем, потом резко выпрямился, поднял лицо к небу, и все увидели, как изо рта у него появилось облачко пара, будто при морозе. Только откуда ему взяться, пару, коли лето и солнце светит? Облачко становилось все больше, больше, поблескивая влагой, внутри появилось какое-то темное пятно, облачко оторвалось от Григория, поднялось над детинцем и поплыло с Воскресенской горы в полуночную сторону.