Люди и положения (сборник)
Шрифт:
Входит Евсей , молодой крепостной Ксенофонта.
К с е н о ф о н т. Что тебе, Евсей?
Е в с е й. Самовар поспел. Прикажете подать?
К с е н о ф о н т. Засыпь три щепотки. Мы всех на станции напоим. Вынь из погребца непочатого «Лорда Кольбера» и откупорь. Жалуете ли вы ром к чаю, мой дорогой Коля-побратим?
Ч е р н о у с о в. Какой разговор? Не привык пить иначе.
Е в с е й. Пошто новый починать? Надо старый кончить.
К с е н о ф о н т. Печенья, закусок, разносолу, как обыкновенно. Да постой, куда ты, голова садовая? Скажи вот их благородию господину корнету, как по-твоему, крестьян надо на свое довольство выводить? С общественной землей или с душевым наделом?
Е в с е й. Не могим знать, ваша светлость. Не нашего ума дело.
К с е н о ф о н т. Нет, зачем же отделываться казенными ответами? Чем играть в незнайку, ты лучше прямо скажи, что думаешь, без страху. Даром, что ли, я учил тебя, беседовал с тобой?
Е в с е й. Премного вами благодарны.
К с е н о ф о н т. Опять заученные фразы.
Ч е р н о у с о в. Оставьте его в покое, граф. Честное слово, я не чувствую ни малейшего влечения к премудростям сельского хозяйства. Чем забивать ему голову этою механикой, пусть лучше действительно спроворит нам чаю да рому изобретет, а то как бы правда, не дай Бог, самовар не заглох или не ушел бы.
К с е н о ф о н т. Нет, почему же. Не люблю оставлять начатого. Надо довести дело до конца. Он нам непременно скажет свои соображения по поводу готовящегося преобразования. Развяжи, наконец, как-нибудь
Е в с е й. Коли на то ваша графская воля, наше мнение знать, как нам поперек становиться? Само собой разумеется, ежели взять отцов и дедов, в наше время порядком отпустило против прежнего, много привольнее и слабше. А чтобы касаемо того, чтобы человека от барина на все четыре стороны уйтить отпустили, так это, конечно, одни кофейные грезы дворянские для провождения времени, одни чайные господские беседы. Ничему такому никогда не бывать и быть не может.
К с е н о ф о н т. То есть, чему это никогда не бывать? Объяснись, пожалуйста, Евсей. Не понимаю.
Е в с е й. Не будет того, чтобы барин своей охотой людям волю дал. Небылица это несбыточная, не может того статься.
К с е н о ф о н т. То есть, как это не может статься, когда кругом только об этом и разговору и когда я сам, твой законный хозяин, тебе это говорю и тебе в этом ручаюсь своей собственной графской честью?
Е в с е й. Эх, ваше сиятельство, мало ли об чем в гостиной молодые люди благородные толкуют? Так всему и верить. Особливо вы, ваше сиятельство, не в обнос слово сказать, чисто какое дитя малое. Иной брякнет невесть что, может, даже такого слова на свете нет, а вы уши развесите, и всякому брёху вера, чисто какой блажной, ей-Богу, правда.
К с е н о ф о н т. Ах ты, неуч, невежа. Как ты смеешь, негодяй, так отзываться о своем господине!Замахивается, намереваясь отхлестать Евсея по щекам. Евсей стоит навытяжку, не защищая лица руками. Собирается публика, любопытствуя, что будет дальше, но, увидав, что Ксенофонт удержал руку, разочарованно расходится. С дороги доносятся раскаты почтового рожка и трезвон колокольчиков. В зале раздаются восклицания: «Великий князь!» Многие устремляются к окнам в глубине зала. Конец помещения по направлению к сеням пересекает смотритель Кубынько, ковыляя на деревяшке.
(Закрыв со стыда лицо руками, с пафосом, театрально.) Какой позор! В каких скотов превращает нас самих это проклятое рабовладение!
Уходит за Черноусовым, следующим, в свою очередь, за Евсеем, который идет собирать к чаю.
Д ю м а. Тут происходило что-то поучительное. Переведите мне, пожалуйста. О чем они говорили? Кто этот молодой человек?
С а ш а. Я уже говорил вам. Это Ксенофонт Норовцев, троюродный племянник графа. Он уверил себя, будто он последователь господина Фурье. Именно об этом он и рассуждал. Он доказывал, будто при освобождении крестьян и наделении их землею в собственность…
Д ю м а. Простите, я вас перебью. В каком размере?
С а ш а. Еще не установлено в точности, и я толком не знаю. Предполагается, кажется, десятины по три – по четыре на семью.
Д ю м а. Это мне ничего не говорит. Сколько выйдет на акры?
С а ш а. Если я не ошибаюсь, это будет акров восемь или десять. Но я не уверен.
Д ю м а. Это очень мало. Но я отвлек вас в сторону. Так о чем же говорил молодой граф?
С а ш а. Он выражал опасения, как бы закрепление земли за крестьянами отдельными самостоятельными долями не превратило их в будущем в корыстолюбивых воротил мироедов, пауков и высасывателей прочего деревенского люда. Неосторожное проведение реформы, по его мнению, может подточить чувство спаянности и круговой поруки между крестьянами, свойственное, как ему кажется, старому деревенскому укладу.
Д ю м а. Очень законное опасение в устах завзятого фурьериста. Увлечение социальными идеями – любимый конек русских. Граф поднял руку на своего слугу и удержал ее. В этой сцене было что-то отечески-семейственное, как между своими, хотя он содержит слугу, разумеется, по вольному найму.
С а ш а. Нет, это его крепостной.
Д ю м а. Как, человек, объявляющий себя фурьеристом, владеет невольником? Какое расхождение между взглядами и поступками! Значит, его убеждения неискренни?
С а ш а. Нет, они, может быть, очень чистосердечны. Но у нас не любят размениваться на частности. Наши свободолюбцы заняты спасением целых народов. Предмет их попечения все человечество, а не отдельные люди.
Д ю м а. Какая показная добродетель! Может ли быть что-нибудь более отвратительно? Не обижайтесь, пожалуйста. Прошу, простите меня.
С а ш а. Нет, это не лицемерие, как вы полагаете. Несколько веков несамостоятельности под татарским владычеством задержали развитие нашей государственности. У нас отмерло или ослабло гражданское чувство трезвой повседневности и личного достоинства, зато мотивы предопределенного избранничества и всечеловеческой взаимности, почерпнутые из Священного писания, достигли большей силы, чем где-либо на свете.
Д ю м а. Вопрос о такой же двойственности я хотел предложить в отношении графа. Говорят, актеры и актрисы его театра его крепостные. Не могу этому поверить. Неужели это правда? Как тогда согласовать это обстоятельство с нравственным обликом, который ему приписывают, и его общественным призванием как поборника освобождения крестьян. Отчего он не отпускает своих артистов на волю? Или он тоже не привык тратиться на мелочи и гнушается задачами, размеры которых не охватывают всего земного шара?
С а ш а. Напрасно вы язвите. Барщина, то есть прямая трудовая повинность крестьян на помещика, давно заменена в Пятибратском оброком, то есть таким родом денежных отношений, которые отчасти освобождают крестьянина в отношении труда на стороне и свободного передвижения. Или я скажу вам по-другому, чтобы вам было понятнее. Графские крестьяне уже и теперь временнообязанные, то есть перешли в Пятибратском в тот разряд, какой составят все крестьяне в России в первые годы по освобождении. Что касается актеров, то они вообще у графа на особом положении, и он к ним привязан больше, чем к членам своей собственной семьи. Наконец, чтобы сказать главное. Как председатель губернского комитета и, кроме того, через свои высокие дворцовые связи граф достоверно знает, что не дольше чем через год все русское крестьянство получит свободу по именному указу, а ускорить эту меру у себя в имении мешает ему родня, согласие которой во всех важных случаях руководительства имением требуется законами о майоратах.Сзади сцены, из скрытого аркою закоулка, где, может быть, находится стойка буфета, сливающееся в сплошной гул и не разложимое на отдельные звуки рокотание чьего-то надменного голоса.
Д ю м а. Какая приятная дикция! Этот господин пересыпает свою речь французскими словечками. У него образцовое парижское произношение. Если это не граф, то, во всяком случае, какая-то необыкновенная, значительная личность.
С а ш а. Ничуть не бывало. Это кругом пропившийся помещик Евстигней Кортомский. В спорном звании ценителя искусств и меломана он гостит годами у знакомых помещиков, переезжая из имения в имение. Он все промотал, землю, людей, движимость и недвижимость. Единственное его имущество – двое оставшихся дворовых, старик дядька Гурий и старуха мамка Мавра. Они ютятся в одной из нежилых развалин его обратившегося в пустошь одичалого хуторка. Они слишком стары, чтобы он мог извлекать какую-либо пользу из труда их рук. Но они души не чают в своем былом воспитаннике и поддерживают его по-другому. Как бы тайно и вопреки его воле они побираются Божьим именем по большим дорогам и поданной милостыней добывают ему деньги на карманные расходы.
Д ю м а. Но как это возможно? По-видимому, это человек с понятиями, тонкий, образованный. Из-за шума на станции плохо слышно, что он именно говорил. Но я узнал предмет его декламации. Это были кусочки монолога из «Сида». Обирание нищих в свою выгоду и – Корнель! Это невероятно.
С а ш а. ЭтотГлубину сцены пересекают нищие Гурий и Мавра в лохмотьях, с котомками и посошками. Подходят к Кортомскому .
М а в р а. Насилу догнали, Стигнеюшка. Снег. Ноги у нас старые. Семеним, семеним, видим издали, ты взбежал к Селиверсту на станцию по лесенке. Думаем, как бы пробраться втихомолку, чтоб не увидели, а то не пустят к соколику. Шарфий вот подали, принесла тебе. Оберни шейку, не застудил бы горлышка. Помнишь, месяц у вдовы Скилидовой промаялся лихоманкой.
К о р т о м с к и й (грубо, делая вид, что их не знает). Куда, куда, побирушки? Кто вас пустил сюда? Здесь публика чистая, приличная. Не место вам тут, вшивым, нет вам сюда ходу.
Г у р и й. Не гони, сами пойдем, не станем страшить тебя. Только сделай милость, не хлещи ты винища этого окаянного. Как его имя богопротивное? Не выговорю. Вроде как бы по-нашему дом покинули до погибели.
М а в р а. Он-от, Гурьюшка, «доппель-кюммеля» не выговорит, Евстигнеюшка. Не выговорит «доппель-кюммеля».
Г у р и й. Все равно, как ни говори, до кикиморы договариваешься. Ты, неоклёмышь, что в толк возьми. Кабы ты был непьющий, кто тебе препона? Лакай, еже можешь вместити. Другое дело, которые пьющие. Те здоровья нежного, яко сосунки аль чада малые. Тем надо беречься.
К о р т о м с к и й (выталкивая их в шею). Вон, вон. Вам дай повадку, – весь дом изгадите. Знать вас не знаю, кто вы такие, околесной вашей слушать не хочу. (Незаметно берет от них пригоршню меди.)Нищие уходят. Мавра утирая слезы, Гурий покачивая головой. Кортомский выходит на авансцену, останавливаясь за несколько шагов до уголка, где сидят Саша и Дюма. Он знает, что Дюма наблюдает его. Он пьян, рисуется и паясничает.
Сыропуст на носу. Покаянные настроения. Такая картина. Надо молиться: покаяние отверзи ми двери, жизнедавче, то бишь, милостиве помилуй мя падшего. Но я исправлюсь, такая картина, я исправлюсь через день с месяцем без двух годов. Ха-ха-ха.
С а ш а. Слышите ли вы только, что вы несете? Как вам в самом деле не стыдно такую нисенитницу плесть.
К о р т о м с к и й. Ветхопещерников Александр, вон! Ветхопещерников, молчать. Просветитель юношества! Другой, такая картина, утром глаза продрал, первое слово: «Каку нас нынче на дворе, унялся ли буран? Мне, такая картина, на завтрак два яйца всмятку». А Евстигней Кортомский только проснулся, первое слово: «Тра-ля-ля-ля-ля-та-та. (Напевает первый такт моцартовской фантазии.) О Мозар, о Буальдьё, о божественное искусство!» Кругом все в голос: «Великий князь, великий князь». Ну я, естественное дело, почистился, нарядился. А на поверку вместо великого князя, куда ни повернись, такая картина, везде Ветхопещерников Сашка торчит, всем глаза мозолит.
С а ш а. Вы бы лучше на ваших пестунах старичках не ездили, ими не помыкали. Они вас выходили. Мы сейчас видели, как вы с ними обращаетесь. Стыдно, сударь. Да и фонтан красноречия бы остановили. Просто уши вянут, что вы только мелете.
К о р т о м с к и й. Ах ты, курицын сын, кошкино отродье! Отца твоего, такая картина, кобель сглодал, так он, видишь ты, тебя имел в предмете, куском ошибся.
С а ш а. Меня тогда на свете не было, жалкий вы шут гороховый.Заднюю часть сцены пересекает и скрывается за левым краем арки Прохор Медведев .
(Обращаясь к Дюма.) Вот тот чудо-делец, сообразительный, даровитый, о котором я вам рассказывал, невинно осужденный по сумцовскому делу.
Дюма вынимает карандаш и записную книжку и делает несколько шагов в глубь зала. Навстречу отворяется дверь с улицы, и на станцию входят несколько молодцеватых представительных военных в небрежно накинутых зимних шинелях. Ямщики и вестовые вносят за ними дорожные ящики и баулы.
В е л и к и й к н я з ь. Здравствуйте, господа.
Толпящиеся в глубине зала, к которым присоединяется Дюма, отвечают гулко и неразличимо.
Г о л о с а. Здравия желаем, ваше императорское высочество!
Г е н е р а л О б л е п и х и н. Доброго здоровья, милостивые государи.
Г о л о с а. Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!Облепихин говорит что-то на ухо великому князю. Раскатистый смех, августейший и превосходительный.
О б л е п и х и н (к Кубынько). Отставной севастополец?
К у б ы н ь к о. Так точно, ваше высокопревосходительство.
О б л е п и х и н. Чей сам будешь?
К у б ы н ь к о. Отставной штабс-капитан Селиверст Кубынько.
О б л е п и х и н. Где ногу оторвало?
К у б ы н ь к о. В балке под Балаклавой.
О б л е п и х и н. Не тужи, отец командир. Ты на деревянной веселей, чем на своей, поспеваешь. Не угнаться.
К у б ы н ь к о. Не изволю тужить, ваше высокопревосходительство! Так точно. Рад стараться.
О б л е п и х и н. Ваше высочество, разрешите донести. Подставных и сменных в Пятибратском сколько душе угодно, но не в них дело.
В е л и к и й к н я з ь. Знаю, знаю, дружок, – дорога. Снежные завалы нас задержат, я знаю. Придется покориться.
О б л е п и х и н. Однако тут есть герой местных легенд, богатырь гостинщик. Либо, обещают нам, он нам облегчит привал и вас, ваше высочество, должным образом примет и обставит; либо, уверяют, он берется нас доставить сегодня в Пятибратское, и снежные завалы, сугробы и ухабы его ямщикам не препоны.
В е л и к и й к н я з ь. Ах, как красочны, vous savez [62] , эти наши самородки, эти выходцы из народа! Это, по-видимому, тот ошибочно подвергнутый телесному наказанию хват кабатчик, о котором, помните, генерал, нам рассказывали дорогой.Публика на станции окружает военных более плотною стеною. На авансцену к Саше проходит Прохор Денисович Медведев, уверенным и знающим движением находит конец занавески, которая на кольцах ходит между колоннами арки, и задергивает ее.
П р о х о р. Мое почтение, Александр Гедеонович. Что на станции делаешь?
С а ш а. Из имения послали путешественника французского, писателя, встретить.
П р о х о р. Ну что ж. Хорошее дело.
С а ш а. Мочи моей нет, Прохор Денисович. Круглые сутки, день и ночь подряд сдерживаться, поддакивать, притворяться. Будь моя воля, заложил бы я пороху бочку подо все их мироустройство, поднес бы фитиль горящий и всю эту музыку пустил на воздух.
П р о х о р. Зачем ты меня в свои заветные думы вводишь, заговорщик? Я тебе уже говорил однова, мы люди разные. Ну, приключился такой грех неизгладимый, страшный, Гедеона Васильевича насмерть пес затерзал, значит, всех псов надо истребить на земле, чтобы вовсе не было собак на свете?
С а ш а. Ах, при чем тут отец и его смерть, как ты непонятлив, Прохор. Я о том, как устроена жизнь кругом, говорю. Это вещи непростые. Нельзя о них судить так с кондачка. Это продумать надо. Об этом книги написаны, труды.
П р о х о р. Знаю я эти рассуждения. Со мной твоих мыслей люди в тюрьме сидели, каторгу отбывали. Просвещали. Наслушался. Обнищала Русь помещичья сама и нищих развела. Сейчас над ней солнце взойдет. Сейчас будет время людей самодельных, вроде меня, оборотистых, жадных до работы. Они Россию поправят. Дай ты мужику после воли очухаться, на ноги стать, к свету подняться. Не можете вы видеть, чтобы кто-нибудь своими трудами богател, был себе хозяином, ни в ком не нуждался. Все вы за спасенье души его опасаетесь. Не попадет он тогда живым на ваше новое небо безбожное, выдуманное, книжное, раскольники наизнанку, ханжи и пустосвяты.