Люди легенд
Шрифт:
17 января партизанские отряды взяли Дорогобуж.
Гришин по–прежнему тянулся к окруженцам:
— Люди военные, пороху понюхали. Злости в отступлениях и окружениях накопили — хоть отбавляй!
Ему доставляла удовольствие дерзкая мысль: Гитлер сбросил со счета тысячи кадровых советских военных людей, попавших в окружение, а они возьмут и возникнут с оружием в руках и, смертью смерть поправ, снова вступят в бой.
И вот для его отряда настал час самостоятельного боевого крещения. Тридцать смельчаков на санях выехали из Дорогобужа…
Ракета, описав дугу, зажгла
— Сережа… командир…
Гришин поворачивается к Василию Александровичу и видит, что тот схватился обеими руками за грудь.
— Сережа… затвор!.. — и падает.
Обвалившаяся головешка освещает его стекленеющие глаза.
Гришин оттаскивает Василия Александровича от двери, Скворцов склоняется над ним, достает из-за пазухи теплый, перепачканный кровью затвор, обтирает его полой и вставляет в обложенный головешками пулемет.
Немцы вот–вот забросают амбар гранатами. Освещенные пламенем, они уже совсем рядом — в сорока, в тридцати шагах! И вдруг из пулемета Скворцова вырывается длинная очередь. Пораженная в упор середина цепи валится замертво, как скошенная.
— Гранаты! — кричит Гришин. — За Александровича!
На плечах убегающих немцев отряд врывается в Петрово. Взяты трофеи, захвачены штабные документы.
Сквозь лунный лес движутся партизанские сани. На последних, ссутулясь, сидит Гришин. Накрытое немецкой шинелью тело Василия Александровича, его первого и единственного партизанского учителя, лежит у его ног…
…Снова Дорогобуж. Неструганые двухэтажные нары, лампочка под потолком — все тонет в дыму цигарок. Курят со смаком, похваливают махорку, нежно называют ее московским табачком, хотя росла она где-то под Кременчугом. Но махорка и вправду хороша — настоящая, со складов. Оттуда же принесли кое–какое обмундирование. Кому — шапка, кому — стеганка. Три пары валенок разыграли в орла и решку. Самые маленькие достались великану Якову Дулькину, и он с царственным жестом преподнес их Сергею Скворцову.
— Носи, сынок!
— А ты? — Скворцов покосился на его ножищи. — Задача!
— За меня, брат, не волнуйся. — Дулькин пошевелил выглядывавшим из огромного ботинка пальцем. — Для меня Гитлер заказал. У него, говорят, эсэсовцы меньше сорок пятого не носят.
Посмеялись и умолкли. Возбуждение боем улеглось. Люди размякли от тепла и усталости. Клонило в сон. А Гришин жадно затягивался махоркой и вздыхал. Ему не нравился бой в Петрово. В тишине он до боли явственно слышал голос Василия Александровича: «Не так надо было, не так». Вот же, потерял такого человека — и ни фамилии, ни адреса. Гришин поморщился. Час назад он подробно рапортовал Дедушке. Тот похвалил, а он хмуро ответил:
— Нет, действовали мы, как взвод регулярной пехоты. А тут нужна своя тактика. Партизанская.
— Где же я тебе ее возьму, Сережа? У Дениса Давыдова что ли? Такой войны еще не было, — он прошелся по комнате. — Ну а как ребята знакомились друг с дружкой под пулями?
Теперь хвалил Гришин.
— Ну вот и хорошо. Для этого знакомства я вас и посылал. Теперь пополнишься и прощай.
Гришин недоуменно посмотрел на
— Пойдешь, Сережа, самостоятельно. Рейд в глубокий тыл. Обрастешь там новыми людьми, и воюй, вырабатывай свою тактику.
Вырабатывай! А как? Гришин курил цигарку за цигаркой. А ведь, собственно, главное он уже знал. Разведка… Скрытность похода. Внезапность удара… Так, Василий Александрович? Гришин посмотрел по сторонам.
Ребят на нарах совсем разморило. Вокруг посапывали и похрапывали.
И вдруг приехали артисты. Их фронтовую бригаду занесло к партизанам. В комнату вошла певица. Гришин спрыгнул было ей навстречу. Но его опередил Колька Кутузов. Он галантно помог гостье снять запорошенную шубку, отряхнул, поискал спросонья вешалку и швырнул в угол на горку самодельных лыж.
Гришин снова полез на нары, огляделся и грустно усмехнулся.
Певица в голубом крепдешиновом платье и серьгах казалась ему каким-то призрачным и трогательно неуместным облачком, впорхнувшим в эту казарму из прошлого, из довоенной жизни. А может, она из будущего, из послевоенной?..
Вскоре он уйдет и уведет отряд туда, где не только людям, но и всему живому нечем дышать. Со свойственной ему остротой восприятия он запомнил показанные Дедушкой приказы смоленских оккупационных властей. Приказы тупых и наглых рабовладельцев. Его даже не так поразили повторявшиеся через строчку слова «будет расстрелян» или «казнь через повешение» —чего уж ожидать от фашистов? — как педантичные повеления, вроде: «Коровы с теперешнего дня должны пастись все вместе под наблюдением пастуха с удостоверением от военной комендатуры», «собаки должны быть на цепях. Бродячие будут убиваться!!» В приказе № 1 значилось: пункт двенадцатый: «Все эмблемы Советской власти и знаки Коммунистической партии должны быть устранены». «Все голуби на территории… должны быть собраны, сданы и подвергнуты уничтожению».
Как он презирал эту тупую, ползущую по земле коричневую смерть, как ненавидел ее и как готов был с ней сразиться за все — за людей и голубей, за солнце и свободу.
А тут, как бы на прощание, в казарму впорхнуло это облачко из того прекрасного живого голубиного мира, которому еще год назад открывалось его молодое сердце.
— Тише, ребята! — сказал он совсем как в школе, хотя было и без того тихо.
А певица поправила серьги, посмотрела вверх на свешивавшиеся с нар лохматые головы, заметно оробела, но привычно прижала к груди пальцы в кольцах и запела старинный романс:
Отвори потихоньку калитку, И войди в темный сад ты, как тень…Высокий дискант не помещался в казарме. Голос срывался, гармошка не попадала в такт. Слова романса были до смешного нездешние.
— Потихоньку, это чтобы фрицы не услышали, — шепотом прокомментировал Дулькин.
Гришин сердито покосился на него. А певица закашлялась. Кутузов ткнул кулаком Диму Архипова.
— Васька, сделай потихоньку дамочке гоголь–моголь!