Люди остаются людьми

Пиляр Юрий Евгеньевич

— Сильно?.. Куда?..

Сняв с моей шеи автомат, Худяков вынимает из полевой сумки перевязочный пакет и туго перетягивает простреленную руку поверх шинели. Потом молча идет со мной в конец оврага, где стоят наши лошади.

— На перевязочный, — приказывает он ездовому. — Если нужно, в санбат.

— Спасибо, — говорю я каким-то не своим голосом. Мне больно.

— Подожди. — Худяков шуршит карандашом в блокноте и выдирает листок. — Это отдашь комиссару медсанбата. Поправляйся.

Кошевка

выбирается из оврага и мчится к лесу. Позади остается догорающая деревня, шум боя.

На перевязочном пункте в лесной сторожке рану промывают, перевязывают. Пуля пробила мягкие ткани плеча и поцарапала кость. Поскольку кость все-таки задета, ранение считается серьезным.

Свободных подвод на пункте нет, все в разгоне. Боль донимает, и я прошу своего ездового везти меня в медсанбат.

Через час мы на месте. Уже рассвело. Падает мягкий чистый снежок, и деревенька, куда мы попадаем, кажется очень мирной, очень далекой от войны. Кругом так тихо, что делается немного не по себе и будто чего-то не хватает.

Мы высаживаем у околицы двух попутчиков, подъезжаем к дому, где принимают раненых командиров, я отпускаю ездового.

Худой, с воспаленными глазами и землистого цвета лицом человек вертит в руках бумажку, написанную в темноте Худяковым.

— Вы кто по званию? — спрашивает он.

— Военный переводчик второго разряда.

— Это такое звание? Первый раз слышу… А должность?

— Тоже переводчик и по совместительству адъютант командира полка.

— Ничего не понимаю… Вы средний командир?

— По-видимому, да.

— Гм… По-видимому. Ну, хорошо. Отправляйтесь в палату начсостава, третий дом справа… По-видимому!

Несколько растерянный, ухожу. Откуда я знаю, какой я командир и какая разница между званием и должностью? Я думал, что это приблизительно одно и то же — пост, звание, должность…

В тихом, чистеньком домике мне отводят место на полу у окна. Я осторожно снимаю шинель, меховую безрукавку, валенки, раздеваюсь до нижнего белья и, несмотря на ноющую боль в руке, тотчас засыпаю.

Просыпаюсь от громких голосов и усилившейся боли.

— Обедать-то по крайней мере будете? — говорит приятный, бархатистый голос.

Поворачиваю голову. Облокотившись на подушку, на меня смотрит сосед, молодой мужчина.

— Вы меня? — говорю я.

— Вас.

— А что, уже обед?

Гляжу на часы. На ремешке засохшая кровь. Стрелки показывают пять минут первого. Прикладываю к уху — тикают. Здоров я спать!

Мне приносят полкотелка жидкого горохового супа и сухарь. На второе — полкрышки сухой пшенной каши. Поковырявшись в каше, возвращаю все санитару.

Сосед насмешливо-сочувственно следит за мной.

— Аппетита нет?

— Не проголодался, да и рука болит.

— Ничего,

полежите здесь с недельку, аппетит появится. Еще какой аппетит! Познакомимся?.. Воентехник Иванов.

Пожимаем друг другу руки. Иванов здесь уже третью неделю. Осколок мины ранил его в бедро, когда он был в командировке на передовой. Да, да, в командировке, нечего удивляться: постоянно он работает в оружейных мастерских дивизии, это довольно глубокий тыл, во всяком случае, снаряды не долетают.

— Как же вам так не повезло? — спрашиваю я.

— Да вот так. Вообще не везет… Должны были эвакуировать в госпиталь, но на самолетах всех не эвакуируешь, берут лишь самых тяжелых. — Иванов супит темные брови.

— А разве эвакуируют на самолетах?

— Конечно. Другие же пути сейчас отрезаны… Так я узнаю страшную новость. Оказывается, мы окружены. Тот узкий коридор, который соединяет нас с главными силами Калининского фронта, насквозь простреливается немцами… Поразительно, что в тылу об этом известно, а мы даже в штабе полка в неведении.

Оглядываю палату. Обычная крестьянская изба, только пустая: вынесено вон все, вплоть до лавок. Раненые лежат на полу. Кое-кто тихо стонет.

— Невеселая картина, — говорю я.

— Да, невеселая, — отвечает Иванов.

3

Через час меня вызывают к хирургу. Вместе с молодым голубоглазым лейтенантом я иду к дому с мезонином. Возле него на расчищенной дорожке следы санных полозьев и конский помет.

— Этой ночью привезли много тяжелых, я не спал, — говорит лейтенант. — А тебя тоже сегодня?

— Под утро.

— Лупят нашего брата, — вздыхает лейтенант. — Техника у них, подлецов, богатая, я насмотрелся на их технику.

— Где?

Он перчаткой смахивает с валенок снег и поднимается на крыльцо.

— По долгу службы… Получше обмети валенки, а то Наджарова выставит за дверь.

В передней, скинув шинели, мы садимся на скамью. Впереди нас трое. За перегородкой слышатся женские голоса: один — уверенный, строгий, другой— высокий, потише. Им отвечает скрипучий бас. Пахнет, как во всякой амбулатории, йодом, спиртом и еще чем-то, может быть, человеческой болью.

Из-за перегородки, в двери, занавешенной простыней, появляется рослый капитан, за ним — девушка в белом халате. У нее мальчишески широкое, миловидное лицо с большими серыми глазами.

— Есть вновь поступившие? Я поднимаюсь.

— Проходите. — Девушка пропускает меня вперед, придерживая край простыни на двери.

В прохладной комнате около окна стоит высокая, статная, совершенно седая женщина в белом и потирает ладонь о ладонь. Догадываюсь, что это и есть знаменитый в нашей дивизии хирург Наджарова.