Люди остаются людьми

Пиляр Юрий Евгеньевич

Я смыкаю «а секунду веки — всего на секунду, как мне кажется. И вдруг вижу над собой лицо Худякова — огромное, испуганное, с расширенными зрачками.

— Ты ранен?

— Нет. — Я поднимаюсь.

— Быстро, бежим! — кричит он. Я оборачиваюсь.

По всему полю с лязгом и грохотом ползут на нас какие-то чудовища.

— Танки… Быстро! — кричит Худяков. — Я был уже далеко… вернулся… думал, ты ранен…

Впереди в беспорядке движутся последние группы отступающих.

Мы в самом конце. Сердце заходится при мысли, что если бы не комиссар,

то со мной все было бы кончено…

Возле деревни нам с Худяковым удается вскочить на дровни. Пегая лошадь мчит нас по горящей дымной улице.

Сбоку по дороге бегут бойцы, бегут командиры, плетутся за подводами раненые…

Беспощадно светит морозное январское солнце, и от его холодного блеска слезами застилает глаза.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

И еще один бой. 5 февраля 1942 года нам приказывают выбить немцев из деревни Н., чтобы расширить коридор, по которому идет снабжение наших войск, действующих юго-западнее Ржева… Грохочет артподготовка, в черное небо врезается красная ракета.

Это сигнал к атаке. Начинается пальба из винтовок, автоматов и пулеметов — стоит сплошной гул и треск. На горизонте, там, где чернеет деревня, вспыхивает зарево пожара.

Пальба продолжается с четверть часа, затем все замирает. Потом опять разгорается с новой силой — слышен басовый стук крупнокалиберного немецкого пулемета — и вновь обрывается. Затем следует самая ожесточенная волна выстрелов, и снова минут через десять тишина.

Симоненко и Худяков нервно топчутся на краю оврага. У обрыва в кустах оборудован узел связи — там хлопочет Малинин. Откуда-то появляется Милютин, он встревоженно что-то говорит Симоненко.

— Да. Давайте, — отвечает тот.

Милютин собирает почти все:: штабистов, подзывает меня и ведет нас в темное поле. Он объявляет, что мы командирское заграждение; наша задача — проверять тех, кто отходит в тыл. Он расставляет нас цепью с интервалами метров в сто и поворачивает в сторону горящей деревни.

Деревня пылает. Языки пламени лижут черное небо. Гремит перестрелка, но наши, видимо, больше не решаются атаковать: слишком плотен огонь немцев. Ночь темная, теплая и кажется совсем черной, когда переводишь взгляд с горящих домов на поле.

В этой черноте я вскоре различаю две ковыляющие фигуры. Направляюсь к ним. Два пожилых красноармейца, опираясь на винтовки и прихрамывая, бредут к оврагу.

— Ранены? — спрашиваю я.

— Ранены, — говорят они.

— Держитесь левее, там перевязочный пункт.

У деревни опять завязывается перестрелка, звонко хлопают разрывы гранат, и вновь, покрывая все звуки, победно стучит тяжелый пулемет.

Из черноты выступает группа. Двое ведут, почти тащат под руки низкорослого бойца. Еще двое поддерживают тех, кто тащит.

— Все ранены? — спрашиваю я.

— Ранены, ранены, — торопливо отвечают мне.

— Минуту… Вы куда ранены? — обращаюсь я к одному из тех, кто поддерживает.

— Куда ранен?.. Я никуда, это товарищ

ранен.

— Его доведут двое. Возвращайтесь. Вы тоже, — говорю я второму поддерживающему.

— Как возвращайтесь? Зачем возвращайтесь? — горячо возражают мне. — Товарищ ранен, наш товарищ.

— Возвращайтесь немедленно! — прикрикиваю я на двоих.

— Ай, нехорошо, нехороший человек, — стыдят меня те двое, пятятся и уходят обратно к деревне…

Очень неприятно… Наверно, деморализованы нашим недавним поражением под Сычевкой, объясняю я себе. Или просто несознательные.

Минут пятнадцать спустя в темноте показывается длинная фигура с винтовкой за плечом.

— Ранен?

Фигура начинает хромать.

— Куда ранен? — спрашиваю я, приблизившись. На меня смотрит здоровая молодая физиономия с коричневатыми впадинами глаз.

— В ногу ранен. — Голос тоже молодой и здоровый. Парень старше меня, вероятно, года на три.

— А ну, покажи! — требую я.

— Отойди, — глуховато произносит он. — Тебе легко тут… Ты бы там попробовал.

Он задевает за живое.

— Пробовал. А ну, кругом… Марш!

Парень безмолвно поворачивается и идет к деревне. Я— за ним…

«Чертовщина, — думаю я. — Трус он, и все. Не может справиться с низменным инстинктом самосохранения… А я?»

Зарево пожара все ближе. Когда обрушиваются крыши, столб искр бежит к небу. Перестрелка не прекращается. Пули дзинькают и словно лопаются в воздухе.

— Разрывными, гад, бьет, — замечает парень.

Я молчу. Сейчас мне очень важно убедиться, что я сильнее своих инстинктов.

— Закурить не будет? — не оборачиваясь, спрашивает он. — А то я почти пришел.

— Не курю.

Над нами проносится пулеметная очередь, парень падает, потом бросается к снежному окопу, где посверкивают винтовочные выстрелы. Я кидаюсь ничком, отползаю к груде торчащих из снега обугленных бревен.

Отсюда, кажется, рукой можно достать до крайнего ряда горящих изб. Ловлю себя, что мне хочется побыстрее в темное поле, на свой пост, и вижу в освещенном пространстве между двумя объятыми огнем домами мелькающие тени. Почти машинально вскидываю автомат и строчу. Рядом из окопов тоже стреляют, и вдруг все заглушается низким громовым стуком крупнокалиберного пулемета. Всплывает мертвенно-голубое сияние ракеты — я вжимаюсь в снег. С двух сторон бьют немецкие автоматы. Ракета наконец гаснет, я привстаю, и в этот момент что-то точно палкой ударяет меня по левой руке.

Я щупаю повыше локтя — пронзает острая боль. Что-то теплое стекает в перчатку. Понимаю, что ранен, беру автомат на шею, правой рукой поддерживаю левую и, согнувшись, бегу в темноту.

На минуту охватывает страх. Что я скажу Симоненко? Как оправдаюсь перед ним и комиссаром? Пули посвистывают и будто лопаются, но я уже знаю: эти мимо… Если бы мне пришлось объясняться только с Худяковым!

2

На мое счастье, у спуска в овраг я наталкиваюсь как раз на Худякова. Он сразу замечает, что я ранен.