Люди остаются людьми
Шрифт:
— Tempo, los! — кричит Пауль и, топая сапогами, бежит в противоположный конец участка.
Я слышу удары резиновой палки и грубую ругеиь. Товарищи рядом со мной набирают по пол-лопаты земли, и я набираю неполную лопату.
— Los, tempo! — доносится крик Пауля, потом опять раздается топот ног, мы опять стараемся изо всей мочи, но он хлещет кого-то из нас.
Он носится по участку, как разъяренный бык, — глаза налиты кровью, дыхание с присвистом. Он бьет резиной по полусогнутым спинам, стоит, раздувая ноздри и поводя головой, затем, наметив жертву, снова
Багровый, со слюнявым ртом и покрасневшими белками глаз, Пауль должен вымотать наши силы, а мы должны сохранить их до вечера, потому что, если кто-нибудь из нас ослабеет и упадет, в барак он не вернется. Пауль добьет его молотом — ребята мне рассказывали. Так погибли уже многие из нашей команды и гибнут ежедневно.
— Schneller, schneller (Быстрей, быстрей)! — орет Пауль и, вероятно, устав сам, поднимается к зеленой будке.
Мы остаемся с его помощником, мрачноватым чернявеньким уголовником по прозвищу Цыган.
— Los! — тонким голосом выкрикивает Цыган и колотит нас резиновой палкой.
Он, по свидетельству Жоры, лентяй. Он тоже не любит работать. Он кричит и дерется с четверть часа, потом, отойдя к железной вагонетке-лёре, на которой перевозят землю, закуривает. И он посматривает на зеленую будку — там в это время Пауль подкрепляется бутербродами.
Мы круто сбавляем темп.
— Ну как? — спрашивает Жора.
— Пока ничего, — отвечаю я, хотя руки и поясница уже здорово ноют.
— Это еще цветики, — говорит он, — ягодки будут после обеда… Не останавливайся, не останавливайся!
— Los, los! — издали покрикивает Цыган.
Жора от меня слева, справа — Савостин, за ним Толкачев. Слева от Жоры — Затеев. Мы стоим цепью и перебрасываем друг другу землю. Мы перемещаем ее справа налево. Крайним в нашем ряду работает веснушчатый парень — младший политрук из Орла. Он все время молчит и о чем-то думает. Раза два я вижу на его глазах слезы.
Пауль не показывается почти до обеда. Пользуясь этим, мы набираем по четверть лопаты.
— Давайте не кантовать, — вдруг резким голосом произносит веснушчатый.
— Что, тебя дурная муха укусила? — спрашивает Толкачев.
Веснушчатый смотрит на него странным взглядом и не отвечает.
— Tempo! — выкрикивает Цыган и бросается к нам.
Я успеваю заметить, что из будки выходят Пауль и высокий стройный эсэсовец.
— Давайте не кантовать! — опять резко говорит веснушчатый.
— Очумел парень, — бормочет Жора.
Цыган подскакивает к веснушчатому и сильно бьет его резиной по голове.
— Работать! — вдруг во всю силу кричит парень. Цыган, не понимая, снова бьет его по голове. Тот, странно улыбнувшись, начинает рыть землю и бросать ее в разные стороны.
— Работать! — радостно повторяет он и все быстрее роет и разбрасывает землю.
Цыган опять опускает на голову парня резину. Парень ульбается все шире и ярче и все неистовее роет и разбрасывает землю. Подходят Пауль и эсэсовец — командофюрер. Мы жмем на лопаты. Парень у нас все время на виду. Пауль заботливо заглядывает в его лицо и поднимает с земли кирку.
— Работать! —
Холодные мурашки ползут по моей спине. Пауль, размахнувшись, ударяет парня по правой руке киркой плашмя и снова заботливо заглядывает в лицо. Парень, поморщившись — его правая рука повисает, как плеть, — начинает кланяться.
Он хватает лопату левой рукой и, помогая себе коленом, продолжает быстро копать землю.
— Да здравствует Гитлер! — кричит он.
Пауль подбирает молот, лежавший на груде камней, и сверху вниз бьет парня по голове. Эсэсовец расстегивает кобуру револьвера…
Мы налегаем на лопаты. Мы лихорадочно перебрасываем землю. Мы больше не смеем поднять глаз… Хлопает выстрел. Потом слышится стрекочущий свисток.
— Обед, — хрипло говорит голос Жоры.
Мы едим брюквенную похлебку, сидя в тени под каштанами. Мы угрюмо молчим. Жара усиливается. Духота. А впереди еще пять часов беспрерывной гонки, побоев и, вероятно, новых убийств…
Как странно, что до войны мы почти ничего не знали о фашистских концлагерях: не было ни специальных книг, ни фильмов, за исключением «Болотных солдат». Надо бы кричать еще в ту пору, что такое Маутхаузен и Бухенвальд. Надо было сделать так, чтобы каждый человек на земле узнал хотя бы сотую долю того, что творится здесь, в Маутхаузене. И тогда злее дрались бы наши бойцы на фронте.
Я смотрю на лица товарищей. Все худые, темные, строгие — не лица, а лики. Многие сидят с закрытыми глазами, и все молчат: берегут силы. Это мы теперь болотные солдаты.
Почему болотные? Мы земляные солдаты. И не земляные.
Мы просто солдаты. Мы просто люди, которым необходимо выстоять. Стрекочет свисток.
— Antreten! (Строиться!)
Выстраиваемся в две шеренги. Пауль, покусывая и часто облизывая губы, словно его изнутри печет жар, слегка наклонив бычью голову, медленно движется вдоль строя, присматриваясь к каждому из нас.
— Komm her (слышится: «Ко мне»), — остановившись, ласково подзывает он кого-то.
Из строя выступает седой согбенный югослав — у него на красном треугольнике, знаке политического заключенного, — буква «о». Пауль пальцем указывает место, где тот должен стать. Седой югослав поворачивается лицом к нам. Его опущенные жилистые руки чуть дрожат.
— Ко мне, — снова ласково произносит Пауль. — Ду, ДУ.
— Их? — будто не веря, спрашивает пожилой француз в темных роговых очках. Он наискосок от меня, в первом ряду.
— Яа, яа, — подтверждает Пауль. — Ду. Француз пожимает плечами и не трогается с места.
— Ду, ду, — говорит Пауль и вдруг прикрикивает: — Los!
Пожилой француз — у него на красном треугольнике буква «F»— быстро встает рядом с югославом.
— Ко мне, — далее вкрадчиво зовет Пауль. Выходит еще один пожилой человек с буквой «F» — красивый худощавый брюнет. Его красный треугольник перекрещивается с желтым, так что образуется шестиконечная звезда с тремя красными и тремя желтыми лучами, — это знак политзаключенного еврея.