Люди остаются людьми
Шрифт:
Может быть, это все галлюцинация? Тифозный бред?
…Пауль ломает рельсами людей. Оказывается, человеческое тело, переламываясь пополам, издает такой звук, как будто ломается сухая доска: слышится сухой короткий треск.
Пауль кладет человека на землю, помещая его шею на рельс. Пауль упирается коленом в грудь человека и бьет его кулаком по лбу…
Пауль очень любит рельсы. Он помешался на рельсах. Он предлагает человеку поцеловать рельс и железным ломиком пробивает ему голову. Пауль приказывает взяться за руки и идти
Больной кровавый бред. Ад наяву…
Выстоять. Выстоять, несмотря ни на что! Выстоять хотя бы для того, чтобы потом рассказать о Пауле…
Ясный июльский вечер. Получив ужин, я ожидаю товарищей в дальнем углу двора. Они собирают пять порций колбасы и вручают мне, я добавляю свою, заворачиваю все в чистую тряпку и прячу за пазуху. Затем съедаю хлеб, выпиваю кофе и отдаю пустой котелок на хранение Савостину. Когда штубовой разрешает входить в шлафзал, я захожу первым и, обогнув сложенные в высокую кучу матрацы, быстро выскакиваю через открытое окно в соседний двор.
Привратник девятнадцатого блока — мой приятель, его зовут Ян.
— Знув (Опять)?
— Так, — говорю я. — Вечер добрый, Ян.
— Добрый. — Он выпускает меня через ворота в общий лагерь.
Бегу к седьмому блоку. Там живут немецкие цыгане, посаженные в Маутхаузен за отказ от работы. Нахожу немолодого жгуче-черного человека по имени Кики, здороваюсь с ним.
— Abend (Добрый вечер)! — отвечает он.
— Хлеб есть? — спрашиваю я по-немецки.
— Колбаса есть? — спрашивает он.
— Четыре порции, — говорю я. — Давай буханку.
Кики крутит пальцем около виска. Это значит, что я спятил.
— Сколько? — справляюсь я.
— Семь порций. — Кики ворочает желтыми белками глаз, пытаясь меня надуть — без этого он не может.
Теперь я кручу пальцем около своего виска: спятил, конечно, не я, а он.
— Сколько же? — равнодушно осведомляется Кики.
— Пять.
— Шесть, — торгуется он.
— Пять.
— Шесть, — повторяет он. — Кроме того, ты получишь сигарету.
— Две сигареты.
— Хорошо, — соглашается Кики и делает знак, чтобы я следовал за ним.
Мы заходим в полутемную умывальную — вашраум — и препираемся еще минуты две: Кики желает, чтобы я сперва отдал колбасу, и тогда он даст мне хлеб; я хочу, чтобы было наоборот — взять буханку хлеба, две сигареты и только тогда передать ему колбасу. Наконец я прячу хлеб под куртку, сигарету — в нагрудный карман, вторую сигарету Кики обещает отдать после (тоже попытка сплутовать), — и мы прощаемся, оба довольные.
— До свидания, старый мошенник, — говорю я.
— До завтра.
Мы с ним встречаемся не первый раз.
Я бегу переулками к своему блоку. У ворот снова стоит свирепый Володя. Я сую в его кулак сигарету и беспрепятственно проникаю во двор.
— Ужо
Перед входом в барак я снимаю деревянные башмаки и, стараясь не привлечь к себе внимания штубового, на цыпочках пробегаю в шлафзал. Друзья ждут меня. При моем появлении их лица веселеют… Завтра перед работой мы съедим по куску хлеба, а это означает: завтра мы выдержим гонку. Завтра мы выстоим…
Мы лежим на жестких матрацах и вполголоса беседуем. Вот уже месяц, как мы в Маутхаузене. Политруков сюда больше не привозят: наверно, в лагерях для военнопленных выловили, кого могли, а новых нет; теперь ведь в нашей армии нет политруков, теперь у нас офицеры — к этому еще надо привыкнуть. И вновь попадающих в плен намного меньше: сейчас не сорок первый и не сорок второй. Сейчас отступают они, а не мы…
Интересно, сколько отсюда до линии фронта… Тысяча километров? А за какое время наши могут пройти этот путь? За месяц? За два? Два месяца, шестьдесят дней — с ума можно сойти. Выдержать еще шестьдесят дней!..
Еще один ясный вечер. Я влезаю в открытое окно шлафзала — сегодня я возвращаюсь на блок тем же путем, каким и выходил, — и вдруг кто-то грубо хватает меня за плечо.
В простенке меж окон, притаившись, стоит штубовой. Я спрыгиваю на пол. Он, не отпуская меня, зло улыбается.
— В лагере вшицко можно, али не можно попадаться: aber lass dich nicht erwischen. Verstanden (Понял)?
Я не отвечаю. У меня под курткой заткнутая за пояс буханка хлеба — это то, что еще дает нам держаться… Лишь бы он не обыскивал, думаю я. Пусть бьет, лишь бы не обыскивал.
— Понял? Verstanden? — И он ведет меня в свою комнату-штубу.
В комнате натертые желтые полы. У стены двухъярусная койка, заправленная клетчатым покрывалом. На столе белые цветы, Пахнет жареной колбасой.
Из-за занавески, отгораживающей левый угол штубы, показывается смуглый черноволосый немец Сепп. Он старшина карантинных бараков и одновременно заместитель старшины всего лагеря. Он сам редко бьет рядовых заключенных: предпочитает, чтобы их били другие. Я раза два разговаривал с ним, когда стоял у ворот, — он немного понимает по-русски.
— А, ключник! — придушенным голосом и как будто обрадованно произносит Сепп и приподнимает толстые черные брови.
Он прозвал меня почему-то ключником — черт его знает, почему.
— Стой тут, — дойдя со мной до середины комнаты, приказывает штубовой и шагает на другую половину барака.
Он возвращается вместе со Штумпфом — тот в сапогах и в белой нижней рубашке с засученными рукавами.
Штубовой берет со своей постели резиновую палку. Сепп удобно усаживается на табурет: вероятно, не прочь поразвлечься.