Люди остаются людьми
Шрифт:
— Что случилось (Was ist los)? — спрашивает меня Штумпф.
— Теперь ты видишь, что это за птица! — возмущается штубовой. — Бандит из бандитов…
И он колотит меня резиной по голове. Он колотит короткими, быстрыми ударами и все по одному месту. Проклятая горилла, почему он колотит по одному и тому же месту?
— Момент, — говорит Штумпф. — Что тебе надо было на девятнадцатом блоке?..
Штубовой начинает вновь молотить меня по темени.
— Гавари, гавари, ты… Sauvogel (Свинская птица)! Сквозь мелькание резины вижу, как мрачнеет Штумпф. Он отодвигает штубового.
— Ты
Я отлетаю к стене, но все-таки удерживаюсь на ногах. Лишь бы они не нашли хлеб!
— Ab (Прочь)! — ревет Штумпф. Корчась от боли, я бреду в шлафзал.
Худо, очень-очень худо… Раз перед самым обедом Пауль застает меня и Толкачева в уборной — там мы отдыхаем от гонки. Пауль бьет нас резиной, потом Толкачезу приказывает таскать камни, а меня загоняет в глинистую яму с водой. Жидкая глина липнет к лопате и не отстает от нее, хоть плачь, я тороплюсь, надрываюсь, а над моей головой стоит командофюрер и покрикивает: «Schnell!» Когда покрикивает эсэсовец, это совсем плохо: потом он обязательно выстрелит. А глина липнет, и лопату никак не вытащить из вязкой массы… Спасает свисток на обед.
В другой раз, когда мы всей командой носим на наш участок, камни, мне достается массивный кругляк, который я не могу поднять на плечо. Пауль, поглядывая на меня, начинает возбужденно мусолить губы, подходит, посвистывая, эсэсовец — я из последних сил, так, что темнеет в глазах, рву камень кверху и, пошатываясь, как пьяный, волокусь на полусогнутых ногах к лестнице. Мне удается подняться только до половины: на девяносто восьмой ступени я оседаю, — но тут пониже меня раздается животный вскрик и грохот сорвавшегося камня, Пауль и эсэсовец бросаются к рухнувшему человеку, я быстро сваливаю свой кругляк в выбоину на земляном склоне обочь с лестницей и хватаю другой камень, полегче; внизу гремит выстрел эсэсовца, а мы, остальные, продолжаем медленно взбираться в гору… Для меня пока обошлось. А в следующий раз?..
Мы таскаем ящики с цементным раствором к лагерной стене. Огромные двенадцатипудовые ящики — один на двоих. Мы в отчаянии: если пальцы вдруг разожмутся или соскользнут с углов, — Пауль убьет…
Нас выручают политзаключенные испанцы-каменщики: улучив минуту, когда Пауль заходит в будку, они приколачивают к ящикам ручки. Пауль хлещет нас резиной, неистовствует, Пауль придумывает новые дьявольские способы угробить нас…
Худо, очень-очень худо. Я чувствую, что силы убавляются с каждым днем. Все больше слабеют мои товарищи: Жоре, Савостин, Толкачев, Затеев. Часть моих друзей из первой группы политсостава попадает в лагерный лазарет. Все они — Худяков. Костюшин, Виктор, Ираклий, Типот — дистрофики. Держится пока лишь Зимодра. Держится сам и пытается поддержать меня…
Уже конец августа. Сеет мелкий дождь. Мы возвращаемся с работы, но я не тороплюсь в барак. Я завожу разговор со свирепым Володей — одетый в брезентовый плащ, он стоит на своем посту у ворот. Я говорю ему, что он славный парень и мог бы быть еще лучше, если бы…
Одновременно
— Что если бы? — буркает Володя.
— Если бы ты побольше сочувствовал другим. Он недобро ухмыляется.
— Ты, сочувствующий, долго простоял тут?
— Это неважно.
— Важно, — торжествует он. — Умри ты сегодня, а я завтра.
— Не умирай, пожалуйста, и завтра, — прошу я его. И я вижу прямую, в расстегнутой развевающейся шинели фигуру Зимодры. Он бежит, петляя по переулкам, к нашему блоку. За ним с криком гонится красномордый детина.
— Живи, Володя, нам на радость, — быстро говорю я. Мне надо отвлечь его внимание от крика. Сердце мое бьется учащенно. — Живи и давай хоть немного жить другим.
Володя подозрительно уставляется на меня маленькими кабаньими глазками.
— Ты это куда клонишь?
Крик утихает: вероятно, Зимодра ушел от погони. Сейчас он будет прорываться на блок.
— Слушай, Володя, — говорю я. — У меня есть к тебе дело.
Я приближаюсь к нему, хотя это и небезопасно: он может двинуть в ухо.
— Ты цыгана Кики знаешь?
— Ну? — Володя косится на меня.
— Он мой должник. Может, получишь с него?
— Брешешь!
— Честное слово… Чтоб мне свободы не видать.
— А чего получить?
Зимодра, прячась за спины прохожих, подбирается к нашим воротам.
— Сигарету, — говорю я Володе, — я дарю тебе эту сигарету, получи, пожалуйста, сигарету с Кики.
Я слышу, как скрипит створка ворот.
— Стой! Куда? — отпихивая меня, кричит Володя.
Но отважный Зимодра уже на блоке, он мчится в глубь двора.
А Володя не имеет права покинуть свой пост — я это знаю.
Лицо Володи наливается кровью, кабаньи глазки блестят.
— Сейчас я тебе сверну шею.
— А за что мне? — Я потихоньку пячусь.
— Пш-шел! — орет он.
— Живи на здоровье! — говорю я ему.
В шлафзале теперь просторно. Раздевшись, мы с Зимодрой усаживаемся на матрац и начинаем есть неочищенную толченую картошку, предназначенную, собственно, для комендантских свиней. Пусть они не обижаются на нас, эти симпатичные животные, мы одолжили у них всего один котелок…
Я живо рисую себе всю картину: как красномордый детина, напряженно. ступая, тащит два полных теплых ведра, как внезапно, выскочив из толпы возвращающихся с работы, Зимодра сзади протягивает к ведру худые руки, хватает картошку и запихивает в свой котелок, как ошеломленный его дерзостью детина, чертыхаясь, ставит ведра, чтобы поймать грабителя, который, запрокинув голову, уже несется прочь…
— Кто охранял его ведра? — спрашиваю я Зимодру.
Он посмеивается, бесстрашный, отчаянный человек. Таким бесстрашным он был, конечно, и на фронте, — я это тоже легко могу себе представить.
— Сегодня был без охраны, — медленно, врастяжечку отвечает он. — Вот что будем делать завтра вечером?
Думать, что будет завтрашним вечером, не хочется.
Сегодня мы относительно сыты, одну пайку хлеба оставляем на утро и, значит, предстоящую гонку выдержим, а что дальше — поглядим…