Люди песков (сборник)

Худайназаров Бердыназар

В ответ — молчание.

Я не знал, чем это все кончится, по добавить мне было нечего, и я повернулся к двери — пусть лучше отругает председатель, чем сидеть здесь и ждать. В дверях я чуть-чуть задержался, надеясь, что хозяин дома откашляется и окликнет меня: "Пусть ни председатель, ни подруги не ждут Тулпар. В контору она не пойдет, в Бассага не поедет!"

Но никто не кашлянул, никто меня не окликнул. Это было уже совсем плохо, потому что никакой ясности: едет она или не едет. Занятый этими невеселыми мыслями, я шел к конторе, стараясь шагать помедленнее, как вдруг за моей

спиной кто-то кашлянул. Это была она — Тулпар!

— Вот молодец! — сказал я.

Тулпар не ответила — видно, не остыла еще и не расположена была к разговору.

Некоторое время я молчал, чтоб снова не остаться без ответа. Но у самой конторы, когда мы проходили по мосту через арык, я не выдержал:

— Тулпар! Отец отпустил тебя?

Она медленно повернула голову, взглянула на меня и промолчала. Лицо ее, освещенное луной, было непроницаемо.

ТУЛПАР

Женщины как сейчас помнят день твоего рождения и помнят, что день этот не принес радости твоему отцу. Весть о том, что у него родилась дочь, Ходжамма-ага встретил равнодушно. Если его спросить, он не сможет не признаться, что был разочарован — ждал сына, да он и не собирался скрывать свое недовольство. Во всяком случае, Бибиш-эдже сразу почувствовала, что прогневала мужа.

Мужчины могут быть мягкие, открытые или замкнутые, суровые, но ни один из них, каков бы ни был его нрав, не отпустит без подарка человека, принесшего весть о рождении сына. Самые суровые, самые сдержанные мужчины, никогда на людях не обнаруживающие отцовских чувств, стоит им остаться наедине с сыном, склоняются над колыбелью, откидывают покрывало и подолгу смотрят на крошечное личико младенца.

Не то с дочерьми.

Когда ты родилась, Тулпар, одна из соседок пришла поздравить твоего отца. Она не увидела не только подарка, но даже улыбки на его лице.

А ты росла, ничего не зная об этом, щебетала и веселилась, согревая всех вокруг доброй открытой улыбкой. И наконец стала тем, что ты есть, — лучшей девушкой в ауле, гордостью и украшением отцовского дома.

Природа расщедрилась, ничем не обделила тебя. И красота, и скромность, и ум. Заметная среди девочек-ровесниц, как заметен в отаре золотистый ягненок, ты рано стала привлекать внимание. Ты еще только оканчивала семилетку, а десятки людей уже не спускали с тебя глаз, мечтая взять невесткой в свой дом.

Теперь-то отец был очень внимателен к своей Тулпар, он так заботился о твоем будущем!.. Мне иногда казалось, Ходжамма-ага ко всему ревнует тебя. Он то и дело заговаривал о том, что девушка, хранящая честь семьи, должна быть серьезной и строгой, чтобы, не дай бог, не опозорить родителей. Он говорил это не тебе, но так, чтобы ты слышала.

И ты старалась быть благонравной и послушной. Но это вовсе не значило, что ты готова была слепо повиноваться родительской воле. Не знаю, когда впервые ты научилась поступать по-своему, но в последний год ты частенько принимала участие в ночных работах то у одной, то у другой соседки, хотя отец строго-настрого запретил тебе выходить по вечерам из дома.

Когда это случилось впервые, разразился

скандал. Наутро одна из женщин рассказывала: "Ходжамма-ага так избил вчера Бибиш!.. И все потому, что отпустила дочку помочь Назик!" В тот же день я услышал эту новость в другом изложении: "Тулпар показала, на что способна! Отец запретил, а она взяла и пошла!.. Вернулась чуть не под утро! Говорят, и лупил он ее… Не захочет больше уходить ночью из дома!.."

Не знаю, что тут правда, что выдумка, по точно знаю: даже если тебе и не разрешат, ты все равно пойдешь помогать людям. Знаю, что отец негодовал, считая твое непослушание дерзостью, кричал на тебя и на мать, возможно, поднял на тебя руку. Но знаю: ты не заплакала и занесенный над тобою кулак не опустился.

"Чего ж не бьешь? — спросила ты отца. — Жалко или боишься?"

Оторопев от твоей дерзости, отец не мог вымолвить ни слова. А ты говорила и говорила… Я словно слышу твои слова:

"Когда я узнала, что ты не рад был мне, что срывал зло на маме, не сумевшей родить тебе сына, я не поверила, не хотела верить. Потом убедилась, это так: сыновья отцам дороже, чем дочери. Став взрослой, я научилась сочувствовать тем, у кого нет сына. Но я понимала: в том, что я родилась девочкой, моей вины нет, и я не потерплю унижений, связанных с тем, что я существо женского пола. Говорю тебе прямо: не потерплю!..

За что ты хотел ударить меня сейчас? За то, что я помогла соседке, вдове солдата, вскопать огород? В чем еще можешь ты меня обвинить? Почему поднял на меня руку? Только потому, что я девушка, а девушке положено сидеть вечером дома? Если бы ты сам откликнулся на ее просьбу, я, может, и осталась бы. А может, и нет. И знай: если меня снова позовут на помощь, я пойду, говорю тебе это заранее. А приедут бахши, я пойду слушать музыку, хотя ты уверен, что это неприлично. Музыка приносит людям радость, дает отдых, а мы работаем не меньше мужчин, и музыка нам нужна не меньше".

В начале прошлого лета — года через полтора после твоего объяснения с отцом — к вам явилась мать Мулькамана. Я еще утром слышал от женщин, что Карабине собирается сегодня к вам, и вовсе не для того, чтоб справиться о здоровье твоих родителей.

Ты сразу догадалась, зачем пришла эта женщина, — больно уж она тебя расхваливала. И в тот момент, когда, по обычаю, девушке полагается удалиться и мать сделала тебе знак, ты так на нее взглянула, что бедная тетя Бибиш залепетала про жару на улице, про то, что у тебя болит голова…

— Конечно, конечно! — подхватила Карабике. — Зачем ей в такую жару на улицу, она же у нас розочка — сразу солнцем прихватит! Такую девушку беречь да беречь и от мороза и от жары! Пускай Аксолюк целыми днями на солнцепеке преет — только крепче станет!.. Ну и нехороша же, бедняга! Да… Вот вроде в каждом доме девушки, а если всерьез, только вашей Тулпар и можно гордиться. Я это всем матерям прямо в глаза! Ну, а насчет парней, не мне говорить, и так известно: один есть, достойный Тулпар, — мой Мулькаман! Не хвастаюсь, ей-богу, не хвастаюсь, хоть кого спросите, парень что надо! А на фронт не взяли, глаз, мол, у него не совсем, так ведь в мужчине не глаза главное… Хи-хи-хи!..