Люди Сербской Церкви. Истории. Судьбы. Традиции

Луганская Светлана Алексеевна

Когда я жил в Белграде до моего отъезда в Афины, я вместе с некоторыми священниками навещал тогда уже больного старца Фаддея [81] – воплощение смирения, мудрости и молитвенности. Большое благословение для нашего народа, что у нас одновременно были Патриарх Павел и старец Фаддей.

Когда я приехал в Грецию, до начала учебы какое-то время провел в монастыре Ватопед, где получил возможность познакомиться со многими монахами, но среди них выделил бы блаженно почившего старца Иосифа Ватопедского и ватопедского игумена архимандрита Ефрема. Старец Иосиф был просто благодатным вулканом! Каждое его слово, совет, молитва глубоко проникали в человеческую душу и изменяли ее. Я имел радость провести рядом с ним несколько лет и быть в тесных духовных отношениях. Я часто бывал у него, советовался с ним и убеждался в богатстве благодатных даров, которые он принял от Бога. Отец Иосиф самым детальным образом отвечал на мои вопросы даже до того, как я успевал спросить. Он ясно знал, что творилось

в моем сердце, уме, пока я находился в Афинах. В минуты страдания или грусти достаточно было, чтобы он перекрестил меня со Святой Горы – и вдруг я оказывался в облаке радости. Когда он умер, я написал о нем текст на сербском языке, который позже, как я узнал, читали во многих сербских монастырях на монашеских собраниях.

81

См. сноску 39.

С другой стороны, старец Ефрем, несмотря на то что он моложе своего духовного отца Иосифа, исключительно благодатный духовник. С тех пор как я приехал учиться в Афины, он был моим духовным отцом. Помню наши первые встречи в Ватопеде. Однажды мимоходом он на плохом английском сказал мне об одной очень личной духовной проблеме, очень интимной, о которой я ему не говорил, это была настолько тонкая проблема, что я никому о ней не рассказывал просто потому, что не умел ее выразить. Вначале я сделал вид, что не удивлен, я хотел испытать, в самом ли деле у него есть этот дар или он играет со мной. Однако чем больше я делал вид, что сказанное неправда, он открывал мне все больше подробностей, все более глубоких и тонких. Тогда я попросил его принять меня для разговора. Отец Ефрем принял меня в тот же день вместе с монахом, который хорошо знал английский язык, чтобы нам легче было понимать друг друга, так как тогда я еще не знал греческий. Помню, что начал рассказывать какие-то вещи из моей жизни, а он улыбнулся, взял меня за руку, остановил мой рассказ и в деталях рассказал мне все, что происходило в моей жизни в духовном плане, с детства до того дня. Не только о том, что происходило, но и почему. Я был потрясен и чувствовал в сердце огромную радость и утешение. Вскоре он стал моим духовным отцом, и следующие тринадцать лет я наслаждался его руководством. Я удостоился видеть много чудесных событий рядом с ним и от него, но не стал бы их открывать, потому что он еще среди нас, и не знаю, хотел ли бы он, чтобы я говорил об этом. После тринадцати лет духовного окормления у старца Ефрема и по его благословению я перешел к духовнику моей супруги, дивному старцу Никодиму, живущему на острове Эвбея. Мои семейные и рабочие обязанности очень умножились, старец Ефрем проходил тяжелые испытания из-за клеветы, и он решил направить меня к старцу Никодиму, потому что Эвбея намного ближе к Афинам. Конечно, мы не только остались в контакте, но, что важнее, в духовном единстве.

После старца Ефрема сильное впечатление на меня произвел мой теперешний старец Никодим, духовник женского монастыря Преображения Господня на Эвбее. В юности он познакомился со святогорским старцем Паисием [82] , который стал его духовником и обозначил его дальнейший жизненный путь. От него он и принял дух простодушия, молитвенности, воздержания и большой свободы во Христе. Этому человеку, несмотря на то что он исповедует тысячи людей и духовно руководит ими, удалось остаться сокрытым далеко от глаз этого мира. Кроткий, простодушный, мягкий, полный понимания, рассудительный, с любовью, которая объемлет и возрождает каждого, кто приблизится к нему или за кого он помолится. Воплощение смирения, с мягкостью, которая исправляет намного эффективнее строгости, – отец Никодим может ему одному свойственным образом пробудить к покаянию и любви к Богу. Это человек бесконечной свободы и любви! Каждое его слово, взгляд, движение свидетельствуют о Божией любви. Он, как мне кажется, достиг совершенства в уважении свободы другого человека. Этот дух он передал и своему сестричеству. Поистине редкий человек! Он – большое утешение и поддержка для меня и нашей семьи. Один из немногих людей, которые понимают меня до конца, думаю, что без его поддержки я не смог бы так интенсивно делать все, что делаю.

82

См. сноску 47.

Упомяну и еще нескольких людей, пример и жизнь которых оказали большое влияние на меня. Это прекрасные отец Стаматис Склирис из Афин (который преимущественно известен как иконописец, но он еще и исключительный духовник), отец Димитрий с Лесбоса (белый священник, который по своим благодатным дарам напоминает святого Порфирия и старца Паисия), игумен монастыря Симонопетра на Святой Горе, старец Елисей и симонопетровские иеромонахи Ефрем, Афанасий и Мирон. А также – старец Ефрем Филофейский, который сейчас подвизается в Аризоне, его чадо старец Ефрем – духовник Святоандреевского скита в Карее, ватопедские иеромонахи Нифонт, Геннадий и Теон. Каждый из них влил в лампадку моего сердца каплю елея благодати Божией.

– Как вам живется в Греции?

– Мы в Греции живем очень наполненной жизнью, поскольку у нас, слава Богу, большая семья, а это подразумевает и большой труд. С другой стороны – у меня многочисленные профессиональные обязанности. Я преподаю пение в известной школе Симона

Караса в Афинах, в которой мы открыли и отделение для славян, здесь могут учиться славяне всего мира, и часть материала преподается на церковнославянском языке. Особенно важно то, что я, как славянин, могу лучше донести до славян Предание, которое принял в течение своего многолетнего пребывания в Греции, и особенно на Святой Горе, чем это могут греки, по той простой причине, что у славян иная психология, чем у братьев-греков. А как человек из Церкви, где не существует живого предания византийского пения, вероятно, я лучше чувствую проблемы, с которыми мы встречаемся в наших странах и при обучении византийскому пению.

Кроме того, я руковожу школой пения при храме Святого Герасима Кефалонийского. Восемь лет назад я создал первую в мире интернет-школу пения, которая называется интернет-школа пения «Троеручица», в ней сейчас занимаются ученики из пяти стран. У меня два хора, один из них Сербский византийский хор, с ним мы занимаемся преимущественно на церковнославянском языке, второй – хор певчих «Троеручица», здесь мы используем в основном греческий язык.

Сейчас я работаю над созданием женского хора. Даю уроки пения во многих сербских и греческих монастырях. Плюс к этому интенсивно занимаюсь изучением музыкальной теории, истории пения и гимнографии, палеографии и других научных дисциплин, которые мне помогают как можно глубже постигать музыку. Особенно любимо мной композиторство, или, правильнее сказать, мелотворчество. Затем – создание гимнографических текстов по правилам византийской гимнографии. К сожалению, похоже, что я единственный в истории славянских гимнографов, если я могу себя к ним причислить, которые пишут гимнографические тексты по правилам византийской гимнографии.

Особенно дороги мне занятия дешифровкой древних греческих и славянских музыкальных рукописей. Небольшая часть этой моей работы уже опубликована, и в будущем, надеюсь, смогу опубликовать много больше. Также меня очень привлекает, и я посвящаю этому часть времени, изучение сербского одногласного пения. Тут мне удалось добиться очень интересных результатов, которыми недавно заинтересовались некоторые серьезные музыковеды в Сербии, и, если Бог даст, они будут вскоре опубликованы. В своих исследованиях я показываю связь сербского и византийского пения.

Жена Мария и дети

Видите из всего мною перечисленного, что у меня очень много обязанностей, много разных и очень ответственных занятий, и все это при том, что у меня есть семья и личные духовные потребности. И хотя такая насыщенная жизнь очень нелегка, я очень счастлив, что все мои занятия я достаточно легко могу перелить в молитву и приношение Богу. Кратко: стараюсь жить в труде, мире и радости.

– Как вы воспринимаете византийскую музыку с учетом вашего опыта?

– Как я уже упомянул, с самой первой встречи с византийской музыкой я был полностью ею очарован. И вот исповедуюсь вам: чем больше я ее изучаю, тем больше она очаровывает и воодушевляет меня! Думаю, что эта музыка совершенно соответствует своей цели. Назначение церковного пения богослужебное, его цель – возводить к мистическому смыслу слов, которые поются, а певчих и всех верующих делать участниками таинств. Это очень возвышенная, очень ответственная задача и цель. Конечно, чтобы музыка была исполнена подобающим образом, необходимо, чтобы и сам певчий своей жизнью свидетельствовал об Истине, всем существом жил жизнью Церкви. Это то, что больше всего восхищает меня в этом пении. Оно образует нас, образует жизнь, молитву, стояние пред Богом. Оно, если мы достойным образом приступаем к нему, постоянно создает в нас нового человека, лучшего, совершенного, подобного Богу. Оно учит нас открытости и смиренному стоянию перед Живым Богом. Атмосфера византийского пения подобна атмосфере той картины, когда маленький ребенок вдруг увидит мать. Он знает ее, он постоянно чувствует ее близость, но смотрение на нее каждый миг углубляет его любовь, постоянно доливает новые капли жизни в детское сердце. Дитя лишь молчит и смотрит на мать с радостью и абсолютным доверием, живет теплом, которое принимает от матери, ничего не ищет от нее, ему довольно, что у него есть любящая мать. Как-то так и мы, певчие, мне кажется, когда поем византийские песнопения, стоим и в безмолвии поем, в пении безмолвствуем, живя знанием, что Бог-Любовь смотрит на нас. Представьте, как это величественно! Несмотря на то, что мы грешные и искалеченные, Он нас бесконечно и неизменно любит. Мы постоянно грешим и постоянно показываем Ему свои раны и нечистоту, а Он нас молча любит и исцеляет. Как нам не петь Ему?

Вот, вкратце, о моем опыте византийского пения, которым дышит и гимнография, и само пение. Посмотрите богослужбеные тексты, особенно больших праздников, – они дышат мистической атмосферой этих живых отношений Бога и человека. Поэтому нет границы изучению пения, нет конца в совершенствовании. Пение – это молитва, отношение, которому нет конца в вечности. Каждый раз, когда поешь, – все по-другому. Живые отношения! Это то, что для меня самое прекрасное и, может быть, самое важное в византийском пении.