Люди сороковых годов
Шрифт:
– Что ты тут делаешь?
– обратился он прямо к Разумову.
– Я ничего не делаю, - отвечал тот, продолжая лежать, развалясь.
– Встать!
– крикнул Николай Силыч.
– Смеет еще лежать такой свиньей!
Разумов сейчас же вскочил. Он еще по гимназии помнил, как Николай Силыч ставил его в сентябре на колени до райских птиц, то есть каждый класс математики он должен был стоять на коленях до самой весны, когда птицы прилетят.
– Да я ничего, Николай Силыч, помилуйте!
– проговорил он.
– Позовите мне, - там вон я солдата какого-то видел!
– обратился Николай Силыч к гимназистам.
Несколько человек
– Поди, возьми этого барина за шивороток и выведи!
– сказал ему Николай Силыч, показывая на Разумова.
Симонов, видя, что это приказывает учитель, сейчас же буквально исполнил эти слова и взял Разумова за ворот еще не снятого им женского платья.
– Да я и сам уйду, позвольте только переодеться, - бормотал совершенно растерявшийся Разумов.
– Веди так!.. В бабьем платье и веди!.. А его скарб после за ним выкинешь!
– повторил Николай Силыч.
Симонов повел Разумова.
Все гимназисты громко захохотали.
– Мерзкий мальчишка, мерзкий!.. И развратный и воришка!
– повторял об нем и Гаврило Насосыч.
Зрителей во все это время утешал, наигрывая на скрипке печальнейшие арии, актер Видостан, составлявший своею особою весь оркестр. Он на этот раз был несколько почище умыт и даже в белом галстуке, но по-прежнему в дырявых сапогах. Наконец Николай Силыч и Гаврило Насосыч вышли из-за передних подзоров и заняли свои места. Симонов поднял занавес. Шишмарев, как и надо было ожидать, пропел прелестно! Павел тоже играл старательнейшим образом, так что у него в груди даже дрожало - с таким чувством он выходил, говорил и пел.
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
– Кто сей умный человек, изготовивший все сие?
– говорил Николай Силыч, подводя своего друга прямо к подносу.
– Умный человек сей есть Плавин, а играл, брат, все-таки и Грицка - скверно!
– прибавил он, обращаясь к нему.
На этот раз Плавин вспыхнул даже от гнева.
– Чем же скверно?
– спросил он глубоко обиженным голосом.
– А тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, - продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, - тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!
– Я играл Грицка, как играют его и на театре настоящем!
– возразил Плавин.
– То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда!
– прибавил Николай Силыч Павлу.
– В тебе есть лицедейская жилка - дай я тебя поцелую в макушку!
– И он поцеловал действительно Павла в голову.
Почтенный наставник был уже заметно выпивши.
– Отлично играли, отлично!
– повторял за другом и Гаврило Насосыч, продолжавший рюмку за рюмкой пить водку.
– А ты, принц Оранский - франт канальский!
– обратился Николай Силыч к семиклассному гимназисту.
– Вези меня на лошадях твоих домой.
– С великим удовольствием!
– отвечал тот.
– И возьмем мы с собой горлинку нашу!.. Поди сюда, шишка!
– сказал Николай Силыч Шишмареву.
Тот подошел к
– Отлично пели, отлично!
– не замедлил похвалить его также и Гаврило Насосыч.
– Ты так пой всю жизнь, а ты так играй!
– обратился Николай Силыч сначала к Шишмареву, а потом к Павлу.
– А ты, - прибавил он Плавину, ступай, брат, по гримерской части - она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, - где сути-то нет, а есть только, как это у вас по логике Кизеветтера [23] - форма, что ли? Но ты, сын Марса и Венеры, - продекламировал он к семикласснику, свершай твой путь с помощью добрых старушек. А что, тетенька любит тебя очень?
Молодой человек сконфузился.
– Любит!
– проговорил он глухим голосом.
– Ну, ничего! Поедемте!
Шишмарев и семиклассник последовали за Николаем Силычем. Что касается до Гаврила Насосыча, то жена его, давно уже севшая в сани, несколько раз присылала за ним, и его едва-едва успели оторвать от любимой им водки.
Когда все наконец разъехались, молодые друзья наши возвратились в свою спальню, по-прежнему усталые и загрязненные, но далеко не с прежним спокойным и приятным чувством. Плавин был даже мрачен.
– Вы не верьте Николаю Силычу, вы отлично играли!
– вздумал было утешать его Павел.
– Очень мне нужно верить ему или не верить, - отвечал Плавин, - досадно только, что он напился как скотина! Мне перед Симоновым даже совестно! прибавил он и повернулся к стене; но не за то ему было досадно на Николая Силыча!
XI
УЧИТЕЛЬ
Все мы живем не годами, а днями! Постигает нас какое-нибудь событие, волнует, потрясает, направляет известным образом всю нашу последующую жизнь. В предыдущих главах моих я довольно подробно упомянул о заезде к Есперу Иванычу и об сыгранном театре именно потому, что это имело сильное нравственное влияние на моего маленького героя. Плавин с ним уж больше не жил. Громадное самолюбие этого юноши до того было уязвлено неудачею на театре, что он был почти не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя сказать, чтобы не стал в себе воображать будущего великого актера. Оставшись жить один, он нередко по вечерам призывал к себе Ваньку и чету Симоновых и, надев халат и подпоясавшись кушаком, декламировал перед ними из "Димитрия Донского" [24] :
Российские князья, бояре, воеводы, Пришедшие на Дон отыскивать свободы!Или восклицал из катенинского Корнеля, прямо уже обращаясь к Симонову:
Иди ко мне, столб царства моего!Вообще детские игры он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их к нему в комнату.