Люди сороковых годов
Шрифт:
– Отчего же?
– спросила, обертываясь к ней, Мари.
– Оттого, что твой кавалер очень пылко играет, а ты очень холодно.
В тоне голоса m-me Фатеевой слышалось что-то особенное.
– А вы, chere amie, сегодня очень злы!
– сказала ей Мари и сама при этом покраснела. Она, кажется, наследовала от Еспера Иваныча его стыдливость, потому что от всякой малости краснела.
– Ну, извольте хорошенько играть, иначе я рассержусь!
– прибавила она, обращаясь к Павлу.
– Я все готов сделать, чтобы вы только не рассердились!
– сказал он и в самом деле проиграл пьесу без ошибки.
Мари, перестав играть, несколько
– Знаешь что, - начала она неторопливо, - мне мой музыкальный учитель говорил, что музыка без правил все равно, что человек без ума.
– И ваше такое же мнение?
– спросил ее Павел.
– И мое такое же, - отвечала Мари с своей обычной, доброй улыбкой.
– Ну, в таком случае, я буду играть по правилам, - сказал Павел, - но только вы же меня и учите; мне не у кого брать уроки.
– Хорошо!
– произнесла Мари протяжно, и действительно после того они каждый вечер стали заниматься музыкой часа по два.
Павел, несмотря на чувствуемое столь милое и близкое соседство, несмотря на сжигающий его внутри огонь, оказался самым внимательным учеником. Такого рода занятия их прежде всего наскучили m-me Фатеевой.
– Когда же вы прекратите вашу музыку? Я наконец умираю со скуки! воскликнула она.
– Pardon, chere amie! [129]– сказала Мари, как бы спохватившись.
– Вы совсем уж почти без ошибки играете, - прибавила она не без кокетства Павлу.
– Только то и требовалось доказать!
– отвечал он, пришедший в восторг от ее взгляда.
129
Простите, дорогой друг! (франц.).
По случаю французского языка тоже вышла история в этом роде. Вихров раз пришел и застал, что Мари читает m-me Фатеевой вслух французский роман. Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не понимал того, что читала Мари; но вместе с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, - и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя было сильно уязвлено. "Что же я за невежда!" - думал он и, придя домой, всю ночь занимался французским языком; на следующую ночь - тоже, так что месяца через два он почти всякую французскую книжку читал свободно. Случай невдолге представился ему и блеснуть своим знанием; это было в один дождливый, осенний день. Павел пришел к Имплевым и застал, что Мари была немного больна и лежала на диване, окутанная своею бархатною кацавейкой. О, как она показалась ему мила в этом положении! Целый вечер им предстояло остаться вдвоем, так как Фатеева писала, что, по случаю дурной погоды, она не приедет. Мари, кажется, больше затем, чтобы только на что-нибудь другое отвлечь пламенные взгляды кузена, которые он явно уже кидал на нее, сказала ему:
– Прочти мне что-нибудь!
– По-французски или по-русски?
– спросил Павел, вставая и беря будто бы случайно с этажерки неразрезанный французский роман.
– Надеюсь, что вы сего не читали?
– прибавил он.
– Нет, - отвечала Мари, думавшая, что он ей станет читать по-французски.
Павел неторопливо разрезал роман, прочел его заглавие,
– Вы уж извините; я буду прямо вам читать по-русски, ибо по-французски отвратительнейшим образом произношу.
– Но тебе, может быть, это трудно будет?
– спросила даже несколько удивленным тоном Мари.
– Не думаю, - отвечал Павел и начал читать ясно, отчетливо, как бы по отличному переводу.
– Ты славно, однако, знаешь французский язык, - сказала с удовольствием Мари.
– И вообразите, кузина, - продолжал Павел, - с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я был такой подлец, что делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
– Ты искусно, однако, притворялся!
– заметила ему Мари.
– Надеюсь; но так как нельзя же всю жизнь быть обманщиком, а потому я и счел за лучшее выучиться.
– Но зачем же тебе так непременно хотелось выучиться по-французски?
– Для вас! Я не хотел, чтобы вы увидели во мне невежду.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), - в первый же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его:
– Вы для Мари выучились по-французски?
– Да, - отвечал Павел.
Разговор на несколько времени прекратился.
– У вас поэтому много силы воли?
– начала m-me Фатеева снова.
– Много, - отвечал Павел.
– Я ужасно люблю в людях силу воли, - прибавила она, как бы совсем прячась в угол возка.
– А сами вы сим качеством награждены от природы или нет?
– Да, награждена, и мне это очень полезно оказалось в жизни.
– А вот, кстати, - начал Павел, - мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это - хорошо, а не случится - тоже хорошо.
– Я не помню!
– сказала m-me Фатеева каким-то протяжным голосом.
– Значит, под этими словами ничего особенного не заключалось?
– Не знаю, не помню!
– У Мари никакой нет особенной в Москве сердечной привязанности?
– Кажется, нет!
– опять протянула Фатеева.
Будь на месте Павла более опытный наблюдатель, он сейчас бы почувствовал в голосе ее что-то неопределенное, но юноша мой только и услыхал, что у Мари ничего нет в Москве особенного: мысль об этом постоянно его немножко грызла.
– Ну-с, теперь об вас, - сказал он, окончательно развеселившись, скажите, вы очень несчастливы в вашей семейной жизни?
– Очень!
– Что же ваш муж - груб, глуп, зол?
– Он пьяный и дурной нравственности человек.
– И вас не любит?
– Вероятно!
– Зачем же вы живете с ним?
– Потому что у меня, кроме этого платья, что на мне, - ничего нет!
– Господи боже мой!
– воскликнул Павел.
– Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете жить у Мари, у меня, у другого, у третьего, у кого только есть кусок хлеба поделиться с вами.