Люди советской тюрьмы
Шрифт:
— Помню, — машинально ответил я, пробегая глазами бумагу.
Сверху, в левом ее углу стоял штамп, а внизу — печать северо-кавказского краевого управления НКВД. Между штампом и печатью были несколько строк:
«СПРАВКА.
"Дана Бойкову Михаилу Матвеевичу в том, что он содержался под стражей с5/VI111937 года по 11/111939 года и освобожден в связи с прекращением дела.
"Справка видом на жительство служить не может".
Рядом с печатью на этой бумажке красовались подписи начальника первого спецотдела управления НКВД Устинова и инспектора Юдина [3] *)…
3
Эта
— Теперь верите? — спросил Шабалин, когда я кончил читать.
— Не совсем, но больше, — ответил я.
— Потом поверите… Ну-с, товарищ Бойков, вот вы и свободный человек.
В тюрьме я так отвык от слова "товарищ", что, услышав его из уст следователя, с недоумением вскинул на него глаза.
— Почему товарищ?
— А как же вас называть? Ведь вы уже не заключенный.
— Я никак не могу привыкнуть к мысли об этом.
— Начинайте привыкать поскорее. И постарайтесь больше не садиться в тюрьму. В следующий раз можете из нее и не вырваться.
— Все мы под НКВД ходим.
— Надо уметь ходить.
— Видимо, я не умею.
— Кое-какому хождению могу вас научить. Прежде всего, уезжайте с Северного Кавказа подальше. Смените имя и фамилию, профессию и, — главное, — паспорт. Он у вас запачкан.
— Чем?! — воскликнул я, разглядывая паспорт.
— Нашими чернилами, — ответил Шабалин. — Дайте-ка мне его на минутку.
Я подал ему темно-серую книжечку. Он раскрыл ее и, указывая на первую страницу, сказал:
— Видите эти две черточки, образующие тупой угол? Они еле заметны и похожи на летящую птичку. Левое крылышко ее слегка загнуто. По этому признаку любой милиционер сразу определит, что вы были под следствием по 58-й статье и освобождены без осуждения. Если бы вас осудили. а затем, после отбытия срока, выпустили на волю, то оба крылышка птички были бы загнуты.
Взглянув на страничку моего паспорта, я действительно обнаружил там "птичку" из двух еле заметных черточек, сделанных светло-фиолетовыми чернилами. Она была безобидна и даже симпатична на вид и ничем не выдавала своих предательских свойств.
— Так вот, — продолжал Шабалин, — ваш пачпорток вы постарайтесь заменить другим, таким, в котором бы не было никаких следов пернатых.
— Но, как это сделать? — спросил я.
— Ну, это не трудно, — ответил он. — В тюрьме вы, вероятно, познакомились с уголовниками, а они умеют сделать любой фальшивый документ, ничем не отличающийся от настоящего. И, кстати, еще один совет. Не говорите никому о том, что вы видели, слышали и перенесли в тюрьме. Поменьше болтовни и крепче держите язык за зубами.
— Вы наверно потребуете от меня подписку о неразглашении?
— В другое время потребовал бы, а теперь не стбит. Ваше дело я сдам в архив и оно, конечно, переживет меня. Прежде, чем им кто-нибудь заинтересуется снова, мой труп успеет превратиться в ставропольский чернозем. Но помните: не болтать — в ваших интересах.
— Не беспокойтесь. В тюрьме я научился быть молчаливее могилы.
— Вот и отлично. Вообще держитесь подальше от политики и НКВД, и не вмешивайтесь в общественные, партийные, комсомольские и всякие такие дела. Беспартийных мы, — в процентном отношении, — сажаем все же меньше, чем коммунистов и комсомольцев…
— Спасибо
— Не за что… Ну-с, а теперь…
Он протянул мне руку. Я нерешительно пожал ее» не сумев скрыть дрожи отвращения. Он заметил это и упрекнул меня:
— Противно пожимать руку энкаведиста? А ведь я вам ничего плохого не сделал.
Я поспешил исправить свою оплошность:
— Н-нет… не противно, но это у меня… нервы. Шабалин засмеялся.
— Знаю я эти подследственные нервы. Следователь и арестованный — всегда враги. Но не будем об этом говорить. Сейчас вы должны пойти в комендатуру. Там оформят ваше освобождение… Идите, товарищ Бойков. Я оглянулся по сторонам, ища глазами привычного мне спутника и спросил:
— А конвоир?
— Он вам не нужен, — ответил Шабалин. — Ведь вы же свободный человек. Прощайте. Желаю вам удачи» иди — фарта, как говорят уголовники.
— Спасибо… Прощайте…
В комендатуре скучающий и невыспавшийся дежурный, мельком просмотрев мой паспорт и справку об освобождении, крикнул через плечо в соседнюю комнату:
— Митя! Иди сюда!
Из комнаты, не торопясь и лениво почесываясь, вышел Митя, видимо помощник дежурного. Это был парень лет тридцати с туповато-дерзкой физиономией, украшенной лихо вздернутым кверху, очень курносым носом. По выражению его физиономии можно было определить, что он тоже не выспался и явно недоволен причиняемым ему мною беспокойством.
— Чего вам, товарищ начальник? — недовольно пробурчал Митя.
Дежурный кивнул головой на меня.
— Оформи этого, Митя!
Энкаведист взял у дежурного справку и паспорт, помял их в руках и угрюмо буркнул мне:
— Ну, давай!
— Что давать? — спросил я.
— Давай, пошли!
— Куда?
На этот вопрос он дал обычное в НКВД невразумительно-стандартное объяснение:
— Там увидишь…
И я увидел, спустя минуту или две, старого знакомого, так называемый "собачник" — зал при комендатуре, в котором арестованные ждут вызовов на допросы. Митя ввел меня в него из коридора, втолкнул в одну из досчатых комнатушек, пристроенных к стенам и, заперев на замок, удалился.
Такой неожиданный итог моей беседы с Шабалиным привел меня в состояние полной растерянности. Поверив в освобождение после долгих сомнений, я был потрясен тем, что вместо него попал в давно опостылевший мне "собачник". Бессильно свалился я на вделанный в пол табурет и, когда моя растерянность несколько прошла, обрушил на голову Шабалина целый поток ругательств. Я ругал его громко, во весь голос, всеми тюремными словами, какие только мог вспомнить. Эту ругань прервал голос Мити, донесшийся ко мне через запертую дверь досчатой комнатушки:
— Эй, ты, который внутре? Где твои вещи? Не поняв, что он хочет, я спросил:
— Какие вещи?
— Ну, твой сидор. Ты где сидел? Я назвал ему камеру.
— Ага! Ну, давай, сиди, — еле слышно пробурчал Митя.
Я окликнул его, но он не отозвался; видимо, ушел из "собачника". Положение мое как будто начинало выясняться. По всем признакам меня собирались перевести из Холодногорска в какую-то другую камеру.
"И с холодногорцами мне попрощаться не дали", — подумал я.
Эта мысль вызвала у меня новые ругательства по адресу Шабалина. Однако, такое бесполезное занятие мне скоро надоело, да и нехватало сил для него. Измученный морально и физически только что пережитым, с отупевшими нервами и тягучей болью в голове, я задремал..