Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте
Шрифт:
Для такого кино Гурченко располагала всеми данными – много позже она это докажет в «Любимой женщине механика Гаврилова». Но пока к «нашей Лолите Торрес» даже не обращались. Она и сама еще не знала своих возможностей. Только понимала: все то, что она так любила и о чем мечтала, все то, на чем росла, в этом новом кино было лишним. Да и сама Любовь Орлова, явись она в эти годы со своей Анютой, потерпела бы фиаско. Что, впрочем, и произошло в фильме «Русский сувенир», поставленном по обычным для александровских комедий канонам, вполне жизнеспособным в тридцатые и даже еще в конце сороковых годов. Теперь такое кино казалось архаичным, о нем писали не иначе как в фельетонных регистрах. Его ругали с наслаждением, забывая про опасность выплеснуть
Эстетическая ситуация шестидесятых – еще одна и, наверное, самая важная из причин, по которым Гурченко не могла тогда состояться как звезда: в звездах такого типа уже не было потребности. Внезапный всплеск интереса к музыкальному фильму, вызванный «Карнавальной ночью», так и погас без продолжения. Рязанов этим жанром больше не интересовался, преемников не намечалось. До очередного всплеска, когда по советским экранам, породив волну подражаний, тайфуном прокатятся англо-американские мюзиклы «Оливер!», «Моя прекрасная леди» и «Смешная девчонка», наступят еще не скоро. А на тот момент на экранах воцарилась прекрасная, но немузыкальная проза. Гурченко попросту припоздала со своей чечеткой, гитарой и черным платьем с белой муфточкой. Едва вступив в жизнь, она уже ощущала себя гостьей из прошлого.
Но не может такого быть – уговаривала она себя. Немногие имевшие тогда возможность ездить по белу свету рассказывали о расцвете мюзикла в Америке, называли новые для нее имена Джинджер Роджерс, Риты Хэйуорд, Джуди Гарленд, Кармен Миранды, на которую Люся особенно была похожа, хоть ни разу ее не видела… Какие-то фильмы чудом проникали на учебные экраны ВГИКа. Значит, на самом деле – не припоздала. Ее таланты еще пригодятся в нашем советском мюзикле.
Ждать придется долго.
Ход искусства подобен маятнику. В нем постоянно бурлит энергия «отрицания отрицания». Только крайние точки, только борьба противоположностей. Особенно у нас – в стране, где каждое новое не просто отрицает, но и норовит уничтожить ненавистное старое.
Пройдет еще немного времени, и воцарившийся было «бытовой» кинематограф, пройдя первую фазу радостного изумления, покажется исчерпавшим если не свои возможности, то свою новизну. И будет полемически «отменен» новым взрывом кинематографической условности и зрелищности. Пройдет едва десятилетие с того времени, как Михаил Ромм снял «Девять дней одного года» и фильм этот, став своего рода эстетическим манифестом, обосновал приход нового этапа не только в биографии мастера, но и во всем нашем кино. И появятся «манифесты» новые. С ними выступят, один за другим, Ролан Быков, Александр Митта – сторонники зрелищного кинематографа. А потом вчерашние противники все-таки попытаются найти пути друг к другу, вступят в союз, и тогда им понадобится актер нового типа.
«Вот и наступило мое время, – вздохнет Люся в одном из интервью. – Но сколько же пришлось ждать…»
То, что для истории кажется мигом, для одной-единственной человеческой жизни – вечность. Поэтому Гурченко вспоминает это десятилетие как пору полной и безнадежной безработицы.
Безработица
На моей памяти не было собрания или конференции, где бы кто-то из ораторов с удивлением и сочувствием не называл мою фамилию. Как же так, актриса, зарекомендовавшая себя в жанре музыкальной комедии, а также в драматических ролях, и вот несколько лет находится в простое. Сначала мне даже льстило, что коллеги признают меня, беспокоятся, считают актрисой…
В эти годы, однако, случилось много такого, из чего потом сформировалась Людмила Гурченко «Пяти вечеров» и «Семейной мелодрамы».
Она прошла, например, школу Владимира Венгерова – грандиозного по мастерству и таланту ленинградского режиссера, который не очень умел себя продвигать и потому остался
Гурченко сыграла у него в «Балтийском небе» и в «Рабочем поселке» – фильмах жестко реалистичных, по типу прямо противоположных ее любимым музыкальным комедиям. Но они были связаны с самой близкой ей темой – войной, память о которой в ней никогда не остывала. Поэтому она так хотела в них играть – хотела себя попробовать в другом качестве. А заодно – развеять уже сложившиеся предубеждения и коллег, и режиссеров, и своих учителей. В ней уже тогда сидело какое-то непробиваемое упрямство – то, что потом выработается в характер жесткий, но ранимый, хрупкий, но стойкий.
Владимир Венгеров мне рассказывал:
– Шли пробы на роль девочки в «Балтийском небе». Люся пришла в павильон в валенках, в шапке с длинными ушами, черты лица заострились, в глазах тревога… Ничего общего с той беззаботной красоткой, какую мы знали по «Карнавальной ночи». Всех убедила, что именно она должна играть эту блокадную девочку. Хотя, помню, ее педагоги, Макарова и Герасимов, были весьма удивлены, что Люсю Гурченко взяли на драматическую роль: ее общепризнанным амплуа тогда были песни. Тут она действительно не знала себе равных! В перерывах между съемками все, кто были в павильоне, собирались ее слушать.
Но то, что она была настоящей актрисой, мне стало ясно сразу. Уже тогда – опытной, активной, цепкой. Понравились мы друг другу, сразу нашли общий язык. Работали на полном доверии, и к делу она относилась всегда очень серьезно. Потом я ее пригласил на трудную драматическую роль в «Рабочем поселке», и сыграла она, на мой взгляд, блестяще. Она уже тогда доказала, каким широким диапазоном красок владеет. Потом мы ее пробовали и в «Живом трупе», и она отлично пела цыганские песни. На роль утвердили другую актрису, но озвучивала ее все равно Люся Гурченко…
Венгеров вспоминает, что в работе над «Балтийским небом» проблем с Гурченко не было никаких. И сомнений тоже. В роль она вошла так органично, что лучшего и желать нельзя. Скудное военное детство было ей хорошо знакомо: как и ее героиня, ленинградка Соня, она голодала с мамой в оккупированном Харькове и так же, расставаясь с ней хоть на час, не знала, увидит ли снова.
Ей были знакомы эти обледеневшие стены давно не топленной комнаты, и жизнь на грани небытия, и то чудо, что жизнь все-таки продолжалась, – люди хотели надеяться, и каждый лучик радости воспринимался как счастье. Соня была постарше харьковской Люси и чуть помоложе Люси нынешней, но в фильме проходило время, и Соня росла, из угловатого подростка становилась девушкой и узнавала первые терзания любви и ревности.
Роль эта была далеко не главной: по идее, Соня как бы воплощала судьбу поколения, выросшего на войне. Но Гурченко не была бы собой, если бы память тут же не подсказала ей множество деталей, какие знать может только человек, сам переживший вот это, запредельное:
– Мы же на улицах трупы раздевали! Потому что не в чем было ходить. Сначала страшно, потом – привыкли. Как будто так и надо.
Девочка с мышиными хвостиками тоненьких кос. В глазах уже застыло постоянное предощущение беды. Такой мы видим ее в первых кадрах. К этому внешнему, очень точному рисунку Гурченко, уже от себя, добавила дворовую скороговорочку, хорошо знакомую ей повадку подростка, выросшего на улице: ее Соня очень натурально тузит младшего брата Славку – беззлобно и больно, с сугубо воспитательными целями. Но уже в соседнем кадре, на крупном плане, играет переживание так, как видела в кино, как это вообще было принято на экранах в те годы, – так, чтобы никакая краска не ускользнула бы от зрителя. Вся душа как на ладони. Сейчас это чуть забавно смотреть, несмотря на весь драматизм ситуаций. Зато потом можно было перестать «играть трагедию», и Люся Гурченко начинала просто жить на экране с этой своей дворовой повадочкой. И возникала та достоверность, какая через несколько лет станет безусловным завоеванием нашего кино.