M&D
Шрифт:
– Sweetheart, – сказала она дрожащим голосом, и ему показалось, что этим звукам трудно пробиться через густую чувственную муть, – у меня есть моральные устои, которые не позволяют мне предаваться любви втроём.
– ?!
– О ком ты думал только что?
Она лежала теперь рядом с ним, усталая и точно измятая длительным напряжением. Но постепенно её голос становился глубже и звучнее. Она сказала, глядя на него с острым любопытством:
– …как будто ты был со мной, а думал о другой. Я всё ещё вижу твой отсутствующий взгляд. Я говорила, что люблю тебя, а ты на меня смотрел, и видел другую. Расскажи мне, не мучай меня.
Он уже достаточно пришёл в себя и принялся уверять её в том, что виноваты зеркала.
– Это же просто смешно – о ком я могу ещё думать, кроме как о тебе?!
– Самой
Он промолчал. Она лежала обнаженная – рядом с ним, над ним, и вокруг – отражаясь в неподвижном блеске зеркал. И ему показалось, как было тогда, в кошмарном 97-м, – что из страшной, стеклянной глубины на него смотрят пристальные и остановившиеся глаза, в которых он с холодным отчаянием узнает Катин взгляд. Чтобы не видеть его, он закрыл глаза, и перед ним появилась мягкая мгла, та самая, в которую он тогда окунулся, перед тем, как уйти в другой мир, в котором он нашел себя в беззвучной пропасти. Он снова погрузился в безмолвие, которого не ощущал после того случая, пустое и мертвое настолько, что там глохли отзвуки даже минувшего несчастья, потому что там больше ничего не имело значения. Еще какой-то свет, слабея, мерцал перед ним, где-то далеко умирали последние смутные звуки, доходившие до него. И рядом с ним, в этом безмолвном пространстве, лежало обнаженное женское тело.
Джованни постарался. Завтрак отличался от тех огрызков, что подавали в гостиницах 3* и даже от завтраков в Starhotel. Многочисленные чикетти – небольшие закуски: миниатюрные бутерброды со свежей ветчиной и колбасой, кусочками сыра, сильно обжаренными фрикадельками, крошечными артишоками с чесноком и оливковым маслом, маленькими жареными сеппье (каракатицами), и т. д. – настоящее лакомство. Из напитков – соки на выбор, чай и кофе из кофе-машины.
Имоджин была уязвлена до глубины души – во-первых, бесчувственностью своего друга, в которой он невольно признался; а во-вторых тем, что в момент близости он представлял другую. Это подтвердил тон, которым он потом оправдывался и отшучивался.
Однако, эгоизм пустил в ней такие глубокие корни, что даже в обстоятельствах, когда фактически любили не её, а какую-то другую девушку, Имоджин ухитрилась получить довольно качественный оргазм.
Да, всё было бы прекрасно, если бы не глупый женский инстинкт, вечно путающий секс и человеческие отношения. Немного поразмыслив, она решила хотя бы до конца поездки побороться со своим любопытством и не выпытывать у Андрея, что же это была за девушка, которую он исступлённо насиловал минувшей ночью.
Глава 37
Каждое утро они выходили из древнего одноэтажного дома с остроконечным готическим порталом на Большом Канале, и город, мерцающий своими отражениями в воде, похожий на мираж из сложных готических линий, открывался им. А вечер пробуждал некую рассеянную мечту, среди огней и движения на Пьяцце она приходила внезапно и уносила далеко, так далеко, что говор и смех праздной толпы звучал в ушах, как слабый шум отдаленного моря. Эта мечта напоминала старый забытый сон, в котором был покой, какого не бывает в жизни. Умиротворенность, созвучная неподвижности мелких вод, безлюдью, тишине заброшенных зданий; или уединению Мурано, окруженного лагуной. Маленький остров разделен надвое широким, извивающимся в виде петли каналом. Это почти река, только река, которая течет ниоткуда и никуда. На плоских берегах стоят пережившие своё время, часто необитаемые дома; встречается скудная растительность, напоминающая о прежних садах. Умирание или как бы тонкое таяние жизни здесь разлито во всём. Лица работниц на стеклянных фабриках бледны, как воск, и кажутся еще бледнее от черных платков. Это тени, так же, как гондола, без шума и усилий скользящая в летейских водах венецианских каналов. И это был подлинный лик потерянного города.
Они прошли Венецию вдоль и поперёк, и даже стали понимать неожиданную логику лабиринтов переулков и мелких каналов; откатали все маршруты вапоретто (водных трамваев), побывали во всех открытых для посетителей музеях и соборах. В
Дело было не в конкретных предметах, картинах или зданиях. Дух города был передан Катей в её рассказе о вымышленном Сан-Бенедетто. И хотя описанный ею город находился на материке, такое было ощущение, что рассказ писался здесь, в Венеции. Особенности самоуправления, цеховые союзы, гильдии (в Венеции они назывались Scuola, «скуолы»), нравы – во всём полное или почти полное соответствие. Легко поверить, что в этом городе торговец мог убить конкурента и свалить вину на чужестранца, которого местный суд «отправил в вечность». В Катином рассказе Венеция сквозила повсюду. И в каждой венецианке угадывалась героиня рассказа, блаженная Екатерина, которая привела молодого человека к палачам и во время казни прозрела небесные кущи. Она была одурманена таинством крови настолько, что не пожелала расстаться с головой казненного. «…палач опустил меч, и отрубленная голова упала на руки девы. И вдруг Екатерине почудилось, будто вся кровь казнённого разлилась по ней, наполнив всё её тело тёплым, точно парное молоко, потоком; ноздри её затрепетали от чудесного благоухания; перед подёрнутыми слезами взором замелькали тени ангелов. В изумлении и восторге она мягко погрузилась в бездонную глубину неземных утех».
За красотой города стояло величие и власть. Более тысячелетия Венеция внушала не только восхищение, но и страх, это независимое государство господствовало в политической жизни и в торговле по всему восточному Средиземноморью. Как торговцы и рыбаки умудрились достичь апофеоза могущества, а затем всё потерять – даже интереснее, чем то, что они построили город посреди моря.
Для украшения своих дворцов венецианцы свозили ценности со всего света – похищенные в Египте мощи евангелиста Марка, вывезенное из Сирии порфировое изваяние «Тетрархи»; бронзовые кони, когда-то возвышавшиеся над ипподромом в Константинополе и ставшие гордостью Венеции с 1204 года, и так далее до бесконечности. В те времена не было международных трибуналов и службы судебных приставов, люди жили поспокойнее. Жили по принципу «всё, что вижу, то моё».
Венецианское государство уверовало в свою безопасность настолько, что правители здесь проживали не в укрепленных замках, как во Флоренции и других городах, а в элегантном, лёгком и воздушном палаццо, каким является Дворец Дожей. Чтобы подчеркнуть своё величие, устраивались бесчисленные праздники (даже по поводу поражения в войне!), регаты, торжественные выезды на золочёных барках и гондолах, карнавалы. Многие из этих фестивалей и торжеств отмечаются до сих пор – Ла Сенса, или день Вознесения, символическое «обручение с морем», когда дож во главе процессии лодок направляется к Сан-Николо, чтобы бросить золотое кольцо в воду со словами: «Мы обручаемся с с тобой, о Море, в знак истинной и вечной власти»; праздник Реденторе в третье воскресенье июля, когда от Дзаттере до Джудекки сооружается понтонный мост, по которому все идут в церковь Реденторе; венецианский карнавал, продолжающийся десять дней, предшествующих великому посту, обычно в феврале; и многие-многие другие.
Стремясь добиться могущества во всём, Венеция сопротивлялась попыткам папского престола направлять политику республики, отношения с Ватиканом всегда были напряженными. Не раз весь город оказывался отлученным от церкви, но эти эдикты игнорировались как священниками, так и населением. Набожность оттеснялась на второй план соображениями выгоды.
О нравах говорит тот факт, что жизнь в венецианских женских монастырях мало чем отличалась от светской. Монахини пользовались косметикой, завивали волосы, устраивали вечеринки и маскарады, их абсолютно свободно посещали мужчины. Общеизвестен случай с бенедиктинскими монахинями в Сан-Дзаккарии. В 1514 г, когда священник, посланный патриархом, пришёл закрыть гостиную, где они развлекались в мужской компании, они прогнали его камнями.