М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
его судьбе, но в то же время не хотел ей покориться.
Он был слишком слаб, чтобы одолеть ее; но и слишком
горд, чтобы позволить одолеть себя.
Вот причина того пылкого негодования, того бурного
беспокойства во многих стихотворениях его, в которых
отражаются — как в кипящем под грозою море, при
свете м о л н и й , — и небо и земля.
Вот причина также и его раздражительности,
и желчи, которыми он в своей жизни часто отталкивал
от себя
из этих дуэлей привела его к долгому заточению 2, а по-
365
следняя — к преждевременной смерти (умер 15/27 июля
1841).
Не берусь решить, что именно подало повод к этой
последней дуэли; неосторожные ли остроты и шутки
Лермонтова, как говорят некоторые, вызвали ее, или,
как утверждают другие, то, что противник его г. Мар
тынов принял на свой счет некоторые намеки в романе
«Герой нашего времени» и оскорбился ими, как касав
шимися притом и его семейства 3. В этом последнем
смысле слышал я эту историю от секунданта Лермонто
ва, г. Глебова, который и закрыл глаза своему убитому
другу.
Очень вероятно, что Лермонтов, обрисовавший себя
немножко яркими красками в главном герое этого рома
на, списал с натуры и других действующих лиц, так что
прототипам их не трудно было узнать себя. <...>
Чтобы дать хоть слабое понятие о том впечатлении,
какое производила личность Лермонтова, я хочу рас
сказать о моих первых встречах с ним, насколько они
сохранились у меня в памяти. К сожалению, мне редко
удавалось вести правильный дневник во время моего
пребывания в России; не удавалось, во-первых, потому,
что я пишу кропотливо и тяжело, и мне нужно не мало
досуга для собрания воедино впечатлений; во-вторых,
потому, что моя — может быть, излишняя — осторож
ность оставляла в моей записной книжке лишь самую
слабую помощь моей памяти, только имена и числа.
Зимой 1840—1841 года в Москве, незадолго до по
следнего отъезда Лермонтова на Кавказ, в один па
смурный воскресный или праздничный день мне случи
лось обедать с Павлом Олсуфьевым 4, очень умным
молодым человеком, во французском ресторане, кото
рый в то время усердно посещала знатная московская
молодежь.
Во время обеда к нам присоединилось еще несколько
знакомых и, между прочим, один молодой князь замеча
тельно красивой наружности и довольно ограниченного
ума 5, но большой добряк. Он добродушно
остроты, которые другие отпускали на его счет.
Легкая шутливость, искрящееся остроумие, быстрая
смена противоположных предметов в р а з г о в о р е , — одним
словом, французский esprit * также свойственен знатным
русским, как и французский язык.
* остроумие ( фр.) .
366
Мы пили уже шампанское. Снежная пена лилась
через край бокалов, и через край пенились из уст моих
собеседников то плоские, то меткие остроты. В то время
мне не исполнилось еще двадцати двух лет, я был тол
стощеким юнцом, довольно неловким и сентименталь
ным, и больше слушал, чем участвовал в разговоре,
и, вероятно, казался несколько странным среди этой
блестящей, уже порядочно пожившей молодежи.
«А, Михаил Юрьевич!» — вдруг вскричали двое-трое
из моих собеседников при виде только что вошедшего
молодого офицера, который слегка потрепал по плечу
Олсуфьева, приветствовал молодого князя словами:
«Ну, как поживаешь, у м н и к ! » , — а остальное общество
коротким: «Здравствуйте!» У вошедшего была гордая,
непринужденная осанка, средний рост и необычайная
гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок,
чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на паркет бу
мажник или сигарочницу и при этом нагнулся с такой
ловкостью, как будто он был вовсе без костей, хотя,
судя по плечам и груди, у него должны были быть до
вольно широкие кости.
Гладкие, белокурые 6, слегка вьющиеся по обеим
сторонам волосы оставляли совершенно открытым не
обыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли гла
за, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой
улыбке, игравшей на красиво очерченных губах моло
дого офицера 7.
Очевидно, он был одет не в парадную форму. У него
на шее был небрежно повязан черный платок; военный
сюртук без эполет был не нов и не до верху застегнут,
и из-под него виднелось ослепительной свежести тонкое
белье.
Мы говорили до тех пор по-французски, и Олсуфьев,
говоря по-французски, представил меня вошедшему.
Обменявшись со мною несколькими беглыми фразами,
он сел с нами обедать. При выборе кушаньев и в обра
щении к прислуге он употреблял выражения, которые
в большом ходу у многих, чтобы не сказать у всех рус
ских, но которые в устах этого гостя — это был Михаил
Лермонтов — неприятно поразили меня. Эти выражения