М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

Гиллельсон Максим Исаакович

его судьбе, но в то же время не хотел ей покориться.

Он был слишком слаб, чтобы одолеть ее; но и слишком

горд, чтобы позволить одолеть себя.

Вот причина того пылкого негодования, того бурного

беспокойства во многих стихотворениях его, в которых

отражаются — как в кипящем под грозою море, при

свете м о л н и й , — и небо и земля.

Вот причина также и его раздражительности,

и желчи, которыми он в своей жизни часто отталкивал

от себя

лучших друзей и давал повод к дуэлям. Первая

из этих дуэлей привела его к долгому заточению 2, а по-

365

следняя — к преждевременной смерти (умер 15/27 июля

1841).

Не берусь решить, что именно подало повод к этой

последней дуэли; неосторожные ли остроты и шутки

Лермонтова, как говорят некоторые, вызвали ее, или,

как утверждают другие, то, что противник его г. Мар­

тынов принял на свой счет некоторые намеки в романе

«Герой нашего времени» и оскорбился ими, как касав­

шимися притом и его семейства 3. В этом последнем

смысле слышал я эту историю от секунданта Лермонто­

ва, г. Глебова, который и закрыл глаза своему убитому

другу.

Очень вероятно, что Лермонтов, обрисовавший себя

немножко яркими красками в главном герое этого рома­

на, списал с натуры и других действующих лиц, так что

прототипам их не трудно было узнать себя. <...>

Чтобы дать хоть слабое понятие о том впечатлении,

какое производила личность Лермонтова, я хочу рас­

сказать о моих первых встречах с ним, насколько они

сохранились у меня в памяти. К сожалению, мне редко

удавалось вести правильный дневник во время моего

пребывания в России; не удавалось, во-первых, потому,

что я пишу кропотливо и тяжело, и мне нужно не мало

досуга для собрания воедино впечатлений; во-вторых,

потому, что моя — может быть, излишняя — осторож­

ность оставляла в моей записной книжке лишь самую

слабую помощь моей памяти, только имена и числа.

Зимой 1840—1841 года в Москве, незадолго до по­

следнего отъезда Лермонтова на Кавказ, в один па­

смурный воскресный или праздничный день мне случи­

лось обедать с Павлом Олсуфьевым 4, очень умным

молодым человеком, во французском ресторане, кото­

рый в то время усердно посещала знатная московская

молодежь.

Во время обеда к нам присоединилось еще несколько

знакомых и, между прочим, один молодой князь замеча­

тельно красивой наружности и довольно ограниченного

ума 5, но большой добряк. Он добродушно

сносил все

остроты, которые другие отпускали на его счет.

Легкая шутливость, искрящееся остроумие, быстрая

смена противоположных предметов в р а з г о в о р е , — одним

словом, французский esprit * также свойственен знатным

русским, как и французский язык.

* остроумие ( фр.) .

366

Мы пили уже шампанское. Снежная пена лилась

через край бокалов, и через край пенились из уст моих

собеседников то плоские, то меткие остроты. В то время

мне не исполнилось еще двадцати двух лет, я был тол­

стощеким юнцом, довольно неловким и сентименталь­

ным, и больше слушал, чем участвовал в разговоре,

и, вероятно, казался несколько странным среди этой

блестящей, уже порядочно пожившей молодежи.

«А, Михаил Юрьевич!» — вдруг вскричали двое-трое

из моих собеседников при виде только что вошедшего

молодого офицера, который слегка потрепал по плечу

Олсуфьева, приветствовал молодого князя словами:

«Ну, как поживаешь, у м н и к ! » , — а остальное общество

коротким: «Здравствуйте!» У вошедшего была гордая,

непринужденная осанка, средний рост и необычайная

гибкость движений. Вынимая при входе носовой платок,

чтобы обтереть мокрые усы, он выронил на паркет бу­

мажник или сигарочницу и при этом нагнулся с такой

ловкостью, как будто он был вовсе без костей, хотя,

судя по плечам и груди, у него должны были быть до­

вольно широкие кости.

Гладкие, белокурые 6, слегка вьющиеся по обеим

сторонам волосы оставляли совершенно открытым не­

обыкновенно высокий лоб. Большие, полные мысли гла­

за, казалось, вовсе не участвовали в насмешливой

улыбке, игравшей на красиво очерченных губах моло­

дого офицера 7.

Очевидно, он был одет не в парадную форму. У него

на шее был небрежно повязан черный платок; военный

сюртук без эполет был не нов и не до верху застегнут,

и из-под него виднелось ослепительной свежести тонкое

белье.

Мы говорили до тех пор по-французски, и Олсуфьев,

говоря по-французски, представил меня вошедшему.

Обменявшись со мною несколькими беглыми фразами,

он сел с нами обедать. При выборе кушаньев и в обра­

щении к прислуге он употреблял выражения, которые

в большом ходу у многих, чтобы не сказать у всех рус­

ских, но которые в устах этого гостя — это был Михаил

Лермонтов — неприятно поразили меня. Эти выражения