М7
Шрифт:
– Ты мне так и не ответил, зачем?
– Кати в силу возраста встала в позу и пыталась изо всех сил прижать В. к стенке, раздвигая ненужные границы откровенности. Она знала, что за этими границами лежит боль. Боль, способная ее излечить и уберечь от бездушной, немой и неразделенной любви.
– А разве у всего на свете есть причины? Разве не бывает так, что люди просто хотят и делают? Только не надо мне сейчас петь про ответственность, что я должен был понимать, что ты можешь влюбиться. Я же не говорю, что я холодная глыба без чувств. Кстати, будь я именно таким - я бы поимел тебя еще в первый день.
– В. взял пример с Кати, подошел к бару и налил
– Тогда я уже ничего не понимаю.
– Кати вышла на задний двор и присела на ступеньки крыльца.
– Но ты же меня ревнуешь.
– Ревную, и это неправильно. Но я же - мужчина.
– В. последовал за ней и присел рядом. Он обнял Кати и еще несколько раз поцеловал в висок.
– Вот! Ты опять это делаешь!
– Кати встрепенулась. И как будто взвизгнула, выпустив эмоции на волю.
– Да что именно я делаю?
– Ты допускаешь нежность. Притягиваешь к себе. А потом разворачиваешься и уходишь! Вот так каждый раз.
– Но я не разворачиваюсь и не ухожу. Я сижу тут рядом.
– Посмотрим, на сколько тебя хватит.
– Кати готова была расплакаться, но глотала слезы с обидой залпом. А в мыслях крутилось только одно: «Он меня не любит. Когда мужчина любит женщину - он сделает все, чтобы быть с ней рядом. Но он же рядом... Как просто человек... Но не как мужчина...»
– Ну зачем ты решила сейчас все это поднимать со дна и выяснять? Ты выдернула нас из спокойного добродушного мира без сложностей и упреков. Мы наслаждались тем, что было, и не требовали ничего взамен.
– В. хотелось вернуть события во вчерашнее русло - до этого разговора, когда все казалось ясным, четким, как ровная геометрическая фигура на экзаменационном чертеже. Да... Ясным... Но ясным лишь для него.
– А не ты ли меня учил, что, когда оторвал мухе одно крыло, гуманнее ее добить. Помнишь, мы с тобой возвращались в Москву - и уже здесь, на Вишняковском шоссе, машина перед нами сбила пса, такого черного и мохнатого... с висящими ушками...
– В кризисных ситуациях в голове Кати всплывали все незалеченные раны от впечатлений юности. Вся жестокость жизни наполняла ее до верха и яростным порывом вырывалась на окружающих.
– Ты даже запомнила, какие у него были уши... Зачем?
– В. терпеть не мог жалостливых разговоров о несправедливости мира.
– Так вот, помнишь, когда его сбили и я кричала: «Давай остановимся и отвезем в больницу», он же еще визжал тогда... Что ты сказал? Ты сказал, что гуманнее его добить и что он все равно умрет по дороге у меня на руках.
– Ты же понимаешь, что я просто не хотел, чтобы потом ты две недели ревела и винила себя.
– В. начинал раздражать тот факт, что Кати в силу возраста не понимала банальных жизненных истин.
– Но я и так винила, что мы не остановились. И вот сейчас я следую твоему совету. Я пытаюсь добить свои сбитые чувства, лежащие и визжащие на обочине. Расставить точки, стереть вопросы и дать возможность себе найти счастье. Если рядом с тобой его для меня нет.
– Но я тебя не держу.
– Нет, ты держишь!
– Кати настаивала на своем и отказывалась прислушаться к В.
– жажда противоречий и затухающая надежда на любовь давали о себе знать.
– Ты просто сама до этого момента не искала поводов уйти.
Кати встала с крыльца и направилась в дальнюю часть дома, где было темно и не проявлялись, как на негативе, слезы. Она заметила, насколько опрятно и чисто было прибрано в доме, как будто черти вылизывали. Часы били полночь. И больно били.
– Ты куда?
–
– В старый бабушкин дом, в Никольское, зализывать раны.
– Но ты уже выпила. Не надо за руль, случится что - оба будем жалеть. Собаку черную не заметишь...
– Потом всю жизнь винить себя будешь, что уехала.
– Ты снова играешь реквием. По самым больным точкам и нотам.
– Давай закажем такси, - настаивал В.
– Нет!
– Кати отпиралась как могла.
– Они до утра будут ехать.
– Давай ты ляжешь у меня в комнате, я на диване или в гостевой, а завтра спокойно поедешь домой, когда проспишься.
– Спать с тобой в одном доме?
– Тебе не привыкать. Пойдем я тебя уложу.
– Что за абсурд!
– изрекла Кати, но согласилась.
Кати не плакала, когда ее бросил отец. Мать все удивлялась, куда она спрятала эти слезы и переживания, в какой ларь или сундук заперла, какой кружевной шалью прикрыла. Кати нашла свой концентрат горечи и слез, когда забралась в одной из футболок В. под плотное тяжелое одеяло. Открыв настежь окна, она вглядывалась, как глаз бередят первые бордовые всполохи рассвета, и ждала, что кровавые нити начнут прошивать небо как лоскутное одеяло. На место синего вдруг придут желтовато-розоватые пятна, которые потом отвоюют у ночи всю сферу над головой, наступит утро и станет легче.
Комары, павлиноглазки, летучие мыши, о которых судачили соседи, стрекотание и цокот с заднего двора не вызывали в Кати никаких переживаний и рефлексий - она вообще уже ничего не боялась, крепко вцепилась во взбитую накрахмаленную подушку и училась беззвучно рыдать, не шмыгая носом.
Подушка пахла В.
– мужчиной, которого Кати будет искать в появляющихся в ее жизни случайных и незначительных, его будет пытаться сделать из всех, кто по молодости и неопытности влюбится в нее, запах этой подушки она будет искать в лифте и поездах, его голос будет выслушивать в каждой толпе и, засыпая, представлять, как В., похрапывая, мог бы лежать рядом. Она поместила его как фантасмагорию в цитадель памяти, положила образ в коробку от обуви, прикрыв фамильным кружевным платком, повесила в мыслях на распятие, назвала звезды и города в его часть, во снах решила бродить по запустелым переулкам и высматривать на табличках знакомые имена. Почему бы ей в ее же выдуманном мире не назвать в честь своего кумира пару улиц и не накропать каллиграфическим почерком на гранитном камне: «Здесь жил В.». Придумала, домыслила, сохранила образ любимого в сердце, увесила камнем, пошла ко дну, а все потому, что, увы, спасение себя от этого образа Кати оставила на потом...
Ну почему она не могла родиться на десять лет раньше и встретить его молодого и бедного?! Она бы полюбила его любого - драного, пьяного, голодного, в армейской форме или спортивном костюме, стреляющим деньги по салтыковским ларькам.
В. лежал в плотно зашторенной гостевой комнате и в мыслях перебирал старые фотографии, перелистывал одну за другой, вспоминал свою семью. В. был из тех людей, кого сразу именовали циничным и малодушным: если пробивал чей-то судный час и тот покидал бренный мир, В. удалял телефонный номер, вычеркивал из ежедневника день рождения и начисто закрывал этого человека в мыслях. Как считал сам, давал умершим покой.