М7
Шрифт:
Однажды Ильдар застал ее на полу в ванной комнате... Прямо накануне ее шестнадцатилетия.
– Я некрасивая. Только не надо говорить, что это не так, ты же родитель - ты должен сказать мне то, что утешит, - кричала она, когда в очередной раз убедилась в отсутствии к ней чувств у Николая.
– Дело в том, что я страшная! Папа, как мне жить дальше? Я не хочу больше жить. Я никому кроме тебя не нужна. Почему ты молчишь?
Сабина хотела совета, быть может, новой одежды и чуда из отцовских рук. Папа же всегда может помочь.
– Я не собираюсь ничего говорить - я просто послушаю... Ты красивая, ты просто потерпи - годы все расставят по своим местам, тебя обязательно полюбят. Погоди, это что?
– Ильдар вдруг заметил пластиковые упаковки
– Это же салат мимоза, там же рыба... А это что? Ты хочешь сказать, что съела четыре пакета фисташек и арахиса?
– Да, - абсолютно спокойным голосом ответила Сабина. Ее совершенно не заботило, что минут через пять ее ждет сильнейший приступ астмы. Что отец получит уйму седых волос и лишится доброй половины нервных клеток. Что будет «скорая», промывание желудка, антигистаминные препараты, капельница. Она же просто хотела мужского внимания. Почувствовать себя той, ради которой сердце танцует фокстрот и бьется в темпе allegro. Раз соратники по школьной скамье ее не любят - пускай тогда отец любит за всех остальных. Пусть он совершает подвиги и боится ее потерять. Пусть не ей одной будет больно.
Сабина хватко цеплялась за любое проявление внимания к своей персоне. Умела ценить его, уважать, оберегать. Как верный стражник она охраняла тех, кто по нелепости ситуации или хорошему настроению одарил ее взглядом, словом. Слова она берегла в особенности. Никогда не удаляла писем, сообщений, открыток. Обычно одинокими вечерами она перечитывала их, предавалась уже отредактированным воспоминаниям и наивным, как будто дошкольного возраста, мечтам. С легким эротическим подтекстом.
Друзей у Сабины, как ей казалось, было достаточно. Особенно мужчин. Увидеться за обедом, сходить на выставку в Музей современного искусства воскресным утром, несколько раз списаться во всемирной сети и позвонить в праздники - это для нее значило «хороший друг», а если дружба сопровождалось еще и чашками кофе, пусть редкими, но вечерами, то «хороший друг» превращался в «близкого мужчину».
Сабине всегда хотелось сражать и поражать, оставлять раны или хотя бы занозы в сердце - чтобы ее запомнили, оставили в памяти и своей жизни, вспоминали, пусть плохо, пусть обвиняя во всех смертных грехах, - но только бы не быть той самой девочкой-невидимкой, которой она была в школе.
Желание доказать окружающим, что она успешный человек, а не просто незаметная субстанция, проявлялось во всем - ей хотелось, чтобы все заметили деньги отца, картины Менегетти в гостиной, ее ровные зубы после отбеливания - на фотографиях она улыбалась так широко, что были видны практически все тридцать два зуба - вплоть до зубов мудрости, светить на фотографиях мамиными сумками с огромными логотипами, коллекционировать антиквариат, купленный за бесценок во Львове.
Все началось именно там. С обычного бабушкиного оренбургского платка. Сердце Сабины в ту зиму совсем продрогло в отсутствие визитов отца, озябшие пальчики от обиды сжимались в испуганное стадо. Зимы во Львове, в отличие от Москвы, были достаточно теплыми, компактными, учтивыми, но морозы тем не менее случались. Чаще в январе, после школьных каникул. Но в тот год морозы грянули настоящие, скрипучие, покалывающие. Винниковское озеро, которое до 1990-х называлось Комсомольским, покрылось толстой коркой льда, и жители Львова, тепло укутавшись, отправлялись строить из себя великих конькобежцев и фигуристов, падая и спотыкаясь. Сабина с утра до ночи просила бабушку купить ей коньки - та отправляла в Москву телеграммы с просьбой поскорее прислать денег, но ответа не получала.
Обычно бабушка заставляла Сабину надеть только легкий шелковый платок и шерстяной берет, который подарили родители еще до небывалых морозов. А тут нужно было утепляться. У всех в музыкальном интернате имени Крушельницкой были капоры - шапки, сочетающие в себе шарф и головной убор, - мягкие, из ангорки, броских кислотных цветов. Капоры продавались на рынках и считались привилегией школьников и молодежи, яркие - в тон куртке и настроению. Все ходили в капорах. Сабине же повязывали перед выходом оренбургский платок, она снимала
Непонимание. Мелочи. Сейчас можно было бы пойти на компромисс или просто смириться, но тогда - только страдать.
Жизнь подарила ей многое в итоге - любящего отца, социальный статус, красивую одежду - она могла позволить себе то, о чем сверстники лишь мечтали. Кати в юности душу дьяволу бы продала за шанс хоть неделю пожить в ее шкуре, Сабина - за то, чтобы стать женщиной.
Стать женщиной по любви. А не просто с итальянцем во время отдыха на Сицилии, как это случилось, когда ей было уже двадцать два. Первая попытка потерять девственность не увенчалась успехом и оставила глубокую занозу в и без того исполосованном сердечке.
Манипуляции: ошибочные
Студенческой компанией Сабина любила ездить в дом отдыха «Колонтаево». Старая усадьба без архитектурных изысков, в советские времена больница, потом санаторий, в девяностые, при новых владельцах, обзавелась несколькими пристроенными корпусами, и вот он - рай для грибников и рыбаков среднего класса.
Институтские друзья Сабины в основном брали самые простые номера - за тысячу рублей с носа можно было на сутки получить трехразовое питание (не самое поганое, надо заметить), кровать с несильно выпирающими пружинами, правда, одноместную. Мышино-серое ковровое покрытие, светлые совковые обои с почти невидимым человеческому пьяному взору узором, старый телевизор «Хитачи» и вид на столовую.
В начале апреля отдыхающих практически не было, и удавалось провести третьего в двухместный номер. Конечно, приходилось потесниться - но в тесноте, да не в обиде.
Они уезжали в пятницу сразу после учебы и возвращались под вечер воскресного дня - по самым пробкам на М7.
Все делились перед выездом на группки по три-четыре человека, некоторые отправлялись с Курского вокзала на электричке до станции «Электроугли». Девушек периодически отвозил водитель Сабининого отца, а ребята грузились в старый зеленый «Фольксваген» Димки - ему папа отдал машину на совершеннолетие. По тем временам рулить в восемнадцать лет считалось «круто и почетно» и сильно прибавляло Димке козырных карт в глазах общества. Он с затуманенным от взрослости взглядом давил педаль в пол и гнал в ритме попутного ветра. Пятница обещала стать жаркой и веселой, одногруппники скинулись по пятьсот рублей на выпивку, ребята заехали в дешевый гипермаркет и закупились водкой, пивом, отечественным вином в пластиковых пакетах. Девушки отдельно сбросились себе на мартини. А Сабина и вовсе стащила из домашнего бара сливочный ликер и бутылку вина, обычно никто не замечал подобной пропажи.
Сабине порой становилось стыдно за свой откровенный выпендреж, ведь она всегда снимала самый дорогой номер в подмосковных пансионатах, ведь иными она брезговала.
Да и просторный номер с телевизором, диваном и полноценной ванной комнатой давал определенную гарантию, что после полуночи «избранные» переберутся к ней, а некоторые даже уснут - рядом.
Ленка иногда делила с Сабиной затраты - она тоже предпочитала спать на широкой удобной кровати, и если у нее не было планов ночевать с кем-то мужского пола в темную пьяную ночь, то с радостью и удовольствием составляла Сабине компанию - перед сном они вместе чистили зубы, засекая на часах три минуты, как советовал стоматолог, делали девчачьи записи в красочных записных книжках и зачитывали друг другу вслух гороскоп из толстого глянцевого журнала. Разглядывали «идеальный мир» на его страницах: перелистывали одну мечту за другой, фантазировали, помещали себя в придуманные интерьеры и обстоятельства, принюхивались к прохладным глянцевым листам, вырезали фотографии холеных гомосексуалистов с измазанным маслом прессом и вклеивали себе в дневники.