Мадам Хаят
Шрифт:
— Может ли это и быть счастьем? — спросила она.
У меня не было ответа, впрочем, она не ждала его.
Я никогда не знал, счастлива ли она со мной, пока не получил от нее убийственное известие. Мы не говорили о чувствах. Однажды, радостно обедая с ней в маленькой местной таверне, окна которой тряслись от сильного ливня, я не удержался и спросил: «Ты счастлива?» Она долго смотрела на меня с беспокойством, от которого мне стало не по себе, и сказала: «Ты не должен спрашивать женщину об этом, она не знает, счастлива она или нет, но очень хорошо знает, чего ей не хватает для счастья. Не
Молча поев, она снова легла, глядя на листья и танцующий с ними свет. Я положил руку ей на ногу. Улыбнувшись, она подмигнула мне:
— Что такое?
— Давай сделаем это?
— Ты очень хочешь?
— Да.
Поправив одеяло, она прикоснулась ко мне. Затем встала. Обернула юбки вокруг талии, повернулась ко мне спиной и оперлась обеими руками о дерево. Это было очень коротко, три-четыре минуты, но посреди того опустошения меня накрыло такое наслаждение от слияния страха и желания, что я почувствовал, будто мое тело рассыпается от удовольствия, острого наслаждения, разлетающегося, как осколки стекла, какого я еще никогда не испытывал.
Застегивая ремень, я осознал, какими опасными делами мы занимаемся, неизвестно, что случилось бы, если бы кто-то увидел нас в том лесу. А случиться могло что угодно. Но мадам Хаят не беспокоилась. Она не боялась. Когда я сказал об опасности, она рассмеялась: «Самое большее — мы умрем». «Самое большее — мы умрем».
— Однажды ты забудешь все об этих днях, — серьезным голосом сказала она в ту ночь, когда мы уже ложились спать, и я никогда раньше не слышал, чтобы она так говорила.
Сделав паузу, она глубоко вздохнула:
— Я прошу тебя: выбери момент, только один… Не забывай его… Если ты будешь стараться помнить все, ты все забудешь… Но если выбрать момент, он всегда будет твоим, его ты всегда будешь помнить… Мне будет приятно думать, что ты живешь с одним мгновением обо мне и оно всегда будет жить где-то в твоем сознании.
Все, чего она хотела, — лишь один момент.
Я собирался сказать ей, что запомню больше, чем мгновение, но она закрыла мои губы кончиком пальца.
— Ничего не говори, — попросила она.
Я смолк.
И заснул с необъяснимой грустью, смешанной со странной радостью.
На следующее утро мадам Хаят была тише, чем обычно. Мы позавтракали, почти не разговаривая. На ней было не то короткое платье, которое она носила дома, а юбка до колен.
— Ты давно забросил учебу и работу, — сказала она после завтрака, — теперь тебе пора вернуться к своей жизни… Иди отдохни, и я тоже немного отдохну.
Она прогоняла меня. Я почувствовал, как начинаю краснеть. Я никогда не был так унижен. Не говоря ни слова, я направился к двери.
— Возьми, — услышал я ее голос.
Обернулся. Она протягивала ключи от машины.
— В любом случае я ею не пользуюсь, можешь взять ее на некоторое время.
Я хотел было категорически отказаться, но эти ключи показались мне знаком того, что мы можем продолжать наши отношения, а я не мог позволить себе разорвать их полностью. Я взял ключи. Только открыв дверь, она сказала:
— Собираешься уйти, не поцеловав меня?
Я повернулся
Когда я сел в машину, в моей голове звенели слова Ницше: «Даже в самой сладкой женщине есть еще горькое». И эта горечь выжигала меня изнутри.
V
Утром меня разбудил какой-то шум, но я чувствовал себя таким уставшим, что снова заснул. Когда же я спустился на кухню, чтобы выпить чаю, вокруг стола собралась возбужденная толпа.
— Что случилось? — спросил я Вышибалу.
— Приходила полиция с обыском и забрала двоих парней с нижнего этажа, — сказал он.
— За что?
— Они поделились публикацией в соцсети.
— Это преступление?
Услышав мой вопрос, молодой человек, которого все называли Поэтом, встал и сердито процедил сквозь зубы:
— Шутить о правительстве теперь преступление. Больше не до шуток.
— Ты серьезно? — спросил я.
— Они — серьезно, — сказал он.
У нас было ощущение, что мы стоим на ладони великана, который может сжать кулак и раздавить нас, когда захочет. Мы вдруг поняли, что любого из нас можно обвинить в том, что мы делали всегда и продолжаем делать, что нас могут забрать утром за шутку, за одно слово. Все были напуганы необъятностью возникшей угрозы. Мы молча разбрелись кто куда, я направился к парковке, где оставил машину.
Это происшествие разбередило мои тревоги. Эмоции, столь же сильные, сколь незнакомые, наслоились друг на друга и при малейшем толчке захлестывали меня, не вмещались во мне и пытались разорвать меня на части, как стая диких животных. Но больнее всего были вопросы о мадам Хаят.
Почему она прогнала меня? Что я сделал не так? Устала от меня? Встречается с кем-то еще?
Этот последний вопрос особенно меня напряг, никакие другие эмоции или мысли не могли перебить его болезненность. Я одержимо, до спазмов, до паралича хотел знать, где она, как будто если бы кто-то сказал мне: «Она сейчас там и там», это напряжение отступило бы, я бы смог разместить ее в своем воображаемом пространстве и расслабиться. Когда я не мог определить ее местоположение в пространстве, она ускользала, исчезала в таинственном облаке, время от времени появлялась оттуда обнаженной, смеялась, а затем снова сливалась с туманом. Эта неизвестность была воспаленным чревом безумного воображения, рождающим бесплодные сомнения.
Не иметь возможности достучаться до нее по своему желанию означало испытывать безмерное отчаяние ревности, иногда прикрытое маской тревожной заботы: я боялся, что с ней что-нибудь случится, что она умрет, более того — что ее убьют в одном из ее дерзких загулов. Вскормленные неизвестностью, пропитанные мраком, изувеченные плоды моего воображения росли и душили меня. Бывали и такие моменты опустошенности и изнеможения, что пропадали все эмоции. В такие минуты я чувствовал безмятежную усталость. Я не знал, как со всем этим справляться. Меня никогда этому не учили. Со временем я привыкну к этим кризисам, как к хронической болезни: страдание никуда не денется, но я смогу отдалять приливы этой боли. До того последнего рокового момента я всегда мог найти ее после того, как терял, и этого хватало, чтобы успокоить мое смятение.