Мадам Хаят
Шрифт:
— Можно еще, пожалуйста, два засахаренных каштана, — сказал я, пока он взвешивал конфеты.
Продавец взглянул на меня с жалостью. В бумажный пакет он положил еще два каштана. Я вышел и протянул пакет Сыле. Она взяла его обеими руками. На ее лице появилась яркая улыбка, детски радостная, как у маленькой девочки, я не знал, что она так умеет улыбаться, я никогда раньше не видел ее такой счастливой.
Мы пошли на парковку торгового центра и сели в машину. Стоянка напоминала доисторические катакомбы: ряды бетонных столбов, темные силуэты машин, похожих на саркофаги, выстроившиеся между колоннами,
— Что случилось? — спросил я.
— Ничего.
Я еще больше встревожился.
— Что случилось? — повторил я.
Внезапно ее тело начало трястись от рыданий.
— Иногда я не выдерживаю, — плакала она, — я не выдерживаю того, что так счастлива из-за ста граммов шоколада!
Я не знал, что сказать. Я молчал.
— Извини, — сказала она, вытирая глаза рукой, — поехали отсюда.
Мы выехали со стоянки.
Сыла протянула мне бумажный пакет.
— Спасибо, — сказал я, — ешь, я не очень люблю шоколад.
Своими тонкими пальцами она вытащила из бумажного пакета апельсиновую конфетку. Откусила кусочек. Смакуя, медленно пережевывала его.
Она протянула мне откушенную конфету:
— Попробуй, очень вкусно.
Я откусил кусочек. Я давно не ел конфет, эти действительно были хороши. Она отправила оставшийся маленький кусочек в рот и нежно облизала кончики пальцев.
Откусывать и есть по очереди одну и ту же конфету — это великолепное уединение, которое можно испытать только с самым близким человеком. Это было сравнимо с тайным занятием любовью, и я вдруг возбудился, словно увидел Сылу обнаженной. Мы словно обнимали друг друга, откусывая от одной конфеты, и чувствовали глубочайшее сокровенное тепло. Я почувствовал огромное влечение, обжигающее низ живота, и в то же время нежную любовь, совсем не похожую на это жгучее желание. Одного кусочка шоколада оказалось достаточно, чтобы пробудить любовь.
Я смотрел прямо перед собой.
Раньше подобная мелочь не вызвала бы во мне такую бурю эмоций; по мере того как росло мое одиночество, мои эмоции разбухали, как дождевые тучи, и быстро мчались в этом просторном одиночестве, не зная, где остановиться.
Когда мы подъезжали к ее дому, я спросил:
— Что ты делаешь завтра?
— У меня занятия завтра и послезавтра. Но после этого я свободна.
— Я позвоню тебе.
Перед тем как выйти из машины, она наклонилась ко мне и поцеловала в уголок губ. Я почувствовал тепло и аромат конфет.
VI
Я встал рано утром, купил в магазине на углу полбуханки хлеба и сыр чеддер. Вернулся на кухню, положил хлеб на тарелку и оставил на столе. Стоя у плиты и наливая себе чаю, я услышал за спиной голос Гюльсюм:
— Чей это хлеб?
Обернувшись, я ответил:
— Мой.
Она стояла передо мной. Словно посреди кухни прошлого века приземлился разноцветный космический корабль: узкая мини-юбка облегала бедра, сиреневая спортивная куртка с застежкой-молнией, расстегнутой почти до пупка, обнажала большую часть груди, туфли на высоком каблуке сорок четвертого размера, растрепанные черные волосы с локоном, выкрашенным в блонд, потекшая
— О боже, — сказала она, — я думала, это кто-то забыл, умираю с голоду.
— Можешь взять половину, — сказал я. — Хочешь чаю?
— Ой, с удовольствием…
Она разрезала хлеб пополам и стала есть. Я принес чай и сел напротив. С аппетитом жуя, она рассказывала:
— Ей-богу, к утру я думала — помру, эти два мужика меня просто растерзали. Подрядчики. Недавно работают. При деньгах. Сутенер просто не устоял. Они драли меня до самого утра.
Помолчав, она рассмеялась.
— Но заплатили хорошо. Я разваливаюсь, но, ей-богу, оно того стоило. Они еще придут.
От нее пахло алкоголем, казалось, она все еще пьяна. Несмотря на нахальные слова, в ее голосе слышалась невинная радость бедного ребенка, нашедшего монетку на дороге, однако я несколько раз был свидетелем того, как эта невинность очень быстро сменялась оскорбительной грубостью. Однажды она принесла Тевхиде конфет — она очень любила девочку, как и все мы, — но когда Эмир, который не хотел, чтобы ребенок ел сладкое, сказал: «Тевхиде не ест шоколад», милая тетушка моментально превратилась в сварливую мегеру и с криком: «Что, я не имею права дать шоколадку твоему ребенку?» набросилась на Эмира. Скандал был предотвращен смехом Тевхиде, которая сказала: «Как же ты смешно злишься, Гюльсюм!»
— Могу я спросить тебя кое о чем? — немного робея, произнес я.
— Давай, попробуй, — сказала она, — за таким вопросом часто следует какая-нибудь замысловатая хрень, но спроси… Итак?
Вообще, я собирался спросить, каково это — носить в одном теле мужчину и женщину, ищущих друг друга, желающих и влюбленных друг в друга, но побоялся, что это будет «замысловатая хрень», и спросил совсем другое:
— Почему мужчины идут к вам, а не к женщинам?
— Мужики хотят нас, мы лучше знаем, чего они хотят, мы их окрыляем… Они находят то, чего не могут найти в женах.
Чтобы сменить тему, я спросил:
— Какая твоя самая большая мечта, Гюльсюм?
Откинувшись на стуле, она переспросила:
— Моя самая большая мечта?
— Да.
Она оперлась локтями на стол, лицо ее было серьезным.
— Посмотреть матч Дерби на стадионе, — сказала она.
— Матч? — переспросил я удивленно.
Гюльсюм резко разозлилась.
— А что, — сказала она, — только мужики ходят на матчи? Почему это я не должна идти?
— Нет, я не это имел в виду, — пробормотал я под нос. — У тебя есть кто-то, кого ты любишь или о ком мечтаешь?
Она скорчила гримасу скорбного негодования.
— Есть тут одна скотина, повар в ресторане. Нажирается, возбуждается, Гюльсюм, приходи, мол… И трахает до утра в подсобке. Я спрашиваю его: «Любишь меня?», а он мне: «Очень люблю тебя, Гюльсюм». А как только насытится, никогда не перезвонит, если только ему опять не приспичит. Когда встает, так все всех любят, а ты попробуй любить, когда упадет. А где такого мужчину взять? Прогни для него спинку, а потом отвали… Все вы одинаковы.
Я учил на кухне новый турецкий, совершенно новый, где слова имели отличные от общеизвестных значения.