Мадам Казанова
Шрифт:
— Салфеточки на столах, стулья с вышитыми подушечками, холеная светскость и убийственная скука, — насмешливо сказал он. — Девицы умеют только петь, играть на фортепьяно, вышивать и сидеть с прямой спиной. Богатые куклы — вот и все.
Я с удовольствием выслушала эти критические высказывания Наполеона и на некоторое время забыла про завистливое выражение на его лице.
Дальше все происходило как в дурном сне, внешне почти незаметно. Наполеона не было дома по вечерам раз, другой, потом сразу несколько дней подряд. Он говорил, что у него много работы, ссылался на разные служебные обязанности и новые важные связи; он всегда находил нужное объяснение, отвечая на
Дни постепенно прибавлялись, становилось теплее. Мистраль, дующий с Альп холодный ветер, крутил пыль на улицах, раздувал одежду, трепал волосы, делая людей беспокойными и раздражительными. Я тоже стала злой и неуравновешенной, спорила с Наполеоном по каждому пустяку. Мы то и дело обменивались грубостями, разными обидными словами, и столь же бурными были наши ночные примирения. Впрочем, примирения эти были недолгими, мы постоянно совершенствовались в искусстве оскорбления друг друга. От этих ссор на моем сердце появлялись все новые и новые отметины, которые останутся, пожалуй, на всю жизнь.
Заметив происшедшую во мне перемену, Ладу спросил, не может ли он чем-то помочь, но его участие было отвергнуто. Ведь я терпеть не могла, когда меня жалели. Когда Морис с трогательной застенчивостью пытался успокоить меня своим обожанием, я ворчала на него. В ответ Морис обижался, его лицо становилось грустным, а я ненадолго испытывала облегчение оттого, что передала другому часть своей муки. Потом я, конечно, жалела Мориса и изо всех сил старалась быть с ним поласковее.
В том странном положении, в котором я оказалась, я не видела тепла или сочувствия ни от кого из Бонапартов. Все они настолько были заняты собой, что попросту не замечали моих горестей, а если даже замечали, то не показывали вида. Наполеон все чаще и чаще пропадал где-то вечерами, а я все чаще сидела на своей кровати с соломенным матрацем, гладила Малышку и ждала. Так проходили долгие часы. А когда Наполеон бесшумно — держа в руке снятые ботинки и, как правило, в сопровождении Джозефа — пробирался в свою комнату, я натягивала на голову одеяло и притворялась спящей. Гордость не позволяла мне показывать ему, как отчаянно я дожидалась его прихода.
Паолина, это кокетливое и легкомысленное создание, была единственной, кто проявил ко мне хоть какое-то сострадание. Однажды она подошла и села рядом со мной, делая вид, что просто играет с Малышкой. Она принялась щебетать о том о сем, получая от меня лишь короткие односложные ответы. Когда наша беседа уже грозила иссякнуть, Паолина сделала над собой усилие и сказала:
— Те, кого это в первую очередь касается, всегда узнают обо всем последними. Я считаю это несправедливым. Все всё знают, и ни у кого не хватает смелости или порядочности сообщить тебе. Они все делают за твоей спиной. Ты заслуживаешь лучшего отношения от нас… — Паолина поправилась: — …от Наполеона. — Она ждала моей реакции.
Я сжала пальцами шерсть Малышки, чувствуя, как у меня сдавило сердце. Но я ничего не сказала, и Паолина продолжала:
— У мужчин все очень просто. Как только они попадают в новую ситуацию, они начинают по-новому думать и по-новому чувствовать. А страдать приходится нам, женщинам. Потому что с самого начала мы находимся в неравном положении.
Какой же опыт должна была приобрести эта девушка, внешне столь веселая и беззаботная, в результате своих отношений с Фрероном
— Говорить правду — дело неблагодарное, но ты все равно должна знать эту правду. — Паолина ближе придвинулась ко мне и зашептала: — Наполеон ухаживает за этой девчонкой Клири — Эжени-Дезирей. Из-за ее приданого. Не может допустить, чтобы Джозеф оказался удачливее и богаче. А сам Джозеф изо всех сил помогает этому, потому что рассуждает по-корсикански: семейные связи, укрепление клана. А эта курносая блондинка Эжени-Дезирей уже без ума от Наполеона. Ну, ты же знаешь, каким он может быть и как умеет обворожить, когда захочет. Тебе нужно что-то делать, Феличина. Нельзя допустить, чтобы тебя так просто отодвинули в сторону.
Я встала.
— Где сейчас Наполеон? — спросила я коротко.
Паолина, видимо, уже уставшая говорить серьезно, хихикнула:
— Да там же, где и всегда, у Клири.
Нетерпеливо оттолкнув Малышку, которая начала было ластиться ко мне, я взяла свою шаль.
На улице было много празднично одетых людей, вышедших в этот воскресный вечер на прогулку. Неяркое солнце робко освещало город, где по-прежнему хозяйничал мистраль, принося с собой соленый морской запах и аромат влажной оттаявшей земли. В воздухе пахло весной — весной и надеждой. Но на что могла теперь надеяться я, если мой жених лжет и обманывает меня еще до замужества?
Я торопливо шла вперед, не замечая красоты природы. Улицы становились все более чистыми, а дома — все более тщательно ухоженными. Особняк этого богатого семейства располагался в фешенебельном жилом квартале. Приданое в сто пятьдесят тысяч ливров! А я пожертвовала своим приданым, наследством, домом, своей репутацией. Я все поставила на карту, но моя ставка оказалась, очевидно, невелика по сравнению со ста пятьюдесятью тысячами ливров. Я ощутила нестерпимую боль, представив себе, как Наполеон улыбается сейчас кому-то своей нежной улыбкой, как он старается вскружить кому-то голову красивыми словами и, пользуясь своими особыми способностями и особым талантом, внушает кому-то мысль о своей великой судьбе и исключительном предназначении.
Дом семьи Клири стоял посреди сада, окруженного плотной живой изгородью. Аккуратно посыпанная гравием дорожка вела к входной двери с полированной бронзовой ручкой, которая блестела в лучах заходящего солнца. Особняк имел богатый и солидный вид. За оконными стеклами виднелись занавески из парчи и шелка, окна нижнего этажа были ярко освещены, а из печной трубы в тускло-белое небо поднималась тонкая струйка дыма. У меня перехватило дыхание от обиды. Они сидят в теплом, уютном доме, едят, пьют, развлекаются, смеются, а я стою здесь, на улице. В полном одиночестве.
Я начала прохаживаться вдоль ограды. Тридцать шагов направо — тридцать шагов налево. И каждый шаг давался мне с трудом. Я предпочла бы сейчас ворваться в этот благополучный дом, чтобы выразить в крике свою ярость и возмущение тем злом, которое готовится здесь для меня. Но я продолжала ходить туда-сюда, направо-налево, переживая полное крушение надежд.
Скоро наступили сумерки. От холодного сырого воздуха у меня онемели пальцы, ноги стали тяжелыми. Окна дома светились в темноте ярко-желтым пятнами, а я все продолжала ходить туда и обратно, туда и обратно. Наконец входная дверь распахнулась, и на посыпанную гравием дорожку упала широкая полоса света. Послышались голоса, смех, слова прощания, затем торопливый хруст гравия, и рядом промелькнула фигура Наполеона, не заметившего меня. Когда я окликнула своего жениха, улыбка моментально исчезла с его лица.