Мадам Казанова
Шрифт:
Я стала присматриваться, и меня тотчас же осенило — булочная-пекарня на соседней улице. Раз ее хозяин был рад помощи Луиджи, то он явно нуждается в работниках, и поэтому мне нетрудно будет устроиться туда. Итак, я взяла с собой Малышку и отправилась в булочную-пекарню с визитом.
Хозяин этой булочной-пекарни, гражданин Ладу, оказался дружелюбным человеком. Из-за запыленных мукой волос его лицо казалось румяным, а глаза были умными, понимающими и добрыми, я убедилась в этом, когда он нагнулся, чтобы погладить Малышку. Я сообщила ему свое имя и частично рассказала свою историю. Так, слово за слово, отвечая на его вопросы, я была, пожалуй, излишне
Ладу не относился к числу революционеров-фанатиков. Он оставил без комментариев мои неосторожные замечания и, побарабанив пальцами по туго натянутому на животе фартуку, произнес:
— У меня найдется для вас работа, гражданка. Вы можете помогать в лавке или в пекарне, если потребуется. Цены на все растут, несмотря на установленные максимальные пределы. Поэтому приходится иметь дело со всякими посредниками и спекулянтами. Вот почему нужно иметь рядом людей, которым доверяешь. А вам я доверяю.
Он назвал мне мою будущую еженедельную плату, получалось не так уж много, но все же лучше, чем ничего. Я продолжала колебаться.
— А можно, я буду приходить с собакой? — спросила я.
На лице Ладу появилась широкая улыбка.
— Ну, разумеется! — воскликнул он. — Такая кроха никому не помешает. И для нее здесь тоже найдутся какие-нибудь обрезки.
Вечером я сообщила тете Летиции о том, что поступила на работу и теперь больше не буду помогать ей со стиркой. Она сделала недовольное лицо, но я тут же добавила:
— Ведь если я не буду зарабатывать деньги, то не смогу платить вам. — Услышав про деньги, тетя Летиция не нашла, что возразить, и ей пришлось смириться.
На следующее утро я начала свою работу у гражданина Ладу. В пекарне, где аппетитно пахло горячим хлебом, изюмом, корицей, я познакомилась с молодым человеком, которому должна была помогать. Перед тем как удалиться в лавку, Ладу мимоходом представил его:
— Это Морис, мой племянник.
Вероятно, Морис был родственником со стороны жены, поскольку на самого Ладу он нисколько не походил. У него была стройная, пропорциональная фигура и мягкое, пухлое лицо. Его глубоко посаженные глаза смотрели настороженно, а тонкие губы нервно вздрагивали при каждом шуме, словно он панически чего-то боялся.
Почуяв его запах, Малышка принялась неистовствовать. Она лаяла и визжала от радости, и все ее маленькое тельце ходило из стороны в сторону вслед за неистово виляющим хвостом.
Я была поражена. Малышка никогда не приветствовала незнакомых людей подобным образом — наоборот, она всегда была с ними очень спокойной и сдержанной. Морис, после того как ему пришлось выдержать эту восторженную атаку, выглядел смущенным, почти испуганным.
Таким образом, первой темой нашего с ним разговора стала моя питомица. Я рассказала историю Малышки, ничего от него не утаив, и мне кажется, я заметила, как в глазах Мориса блеснули слезы. Затем он отвернулся в сторону, и его плечи затряслись от какого-то непонятного мне эмоционального потрясения. У меня уже не было возможности обо всем этом поразмышлять, поскольку из лавки вернулся Ладу, моментально разобрался в ситуации и отправил Мориса куда-то с поручением. Прежде чем я успела расспросить его, Ладу повел меня в булочную, где принялся рассказывать о различных сортах хлеба и их стоимости, назвал постоянных покупателей, которым можно было предоставлять кредит, а также проинструктировал меня о порядке обмена ассигнаций — этих замусоленных бумажных денег,
Я решила платить отныне тете Летиции бумажными деньгами. Против этого она не возражала, тем более что Наполеон, который получил к этому времени звание майора артиллерии, присылал семье часть своего жалованья. Я, впрочем, ничего от него не получала. А в его письмах снова стали встречаться высокомерные и напыщенные фразы, что неприятно напомнило мне время после его избрания подполковником в Аяччо. Следует признаться, что образ Наполеона уже несколько потускнел в моем сердце. Ведь он не делал практически ничего, чтобы сократить расстояние между нами и удовлетворить мое стремление к нему, он был занят исключительно собой. Поэтому мне показалось справедливым, если я тоже буду в первую очередь думать о себе.
Меня влекло к Морису. Неловкая застенчивость с его стороны уступила место молчаливому обожанию. Теперь он старался по возможности быть где-нибудь рядом, внимательно слушал меня, иногда на его губах появлялась неуверенная улыбка. Ладу довольно добродушно относился к нашей крепнущей дружбе. С Морисом у него были какие-то особые отношения — каким бы неумелым и неловким Морис ни был, хозяин никогда не бранил его. Подобная благожелательность Ладу переносилась отчасти и на меня. Вскоре я проводила уже целый день, включая свое свободное время, в булочной-пекарне.
Прошли осенние моросящие дожди, наступили зимние холода, от которых у прохожих замерзали пальцы и краснели носы. Ладу был вдовцом, однако в его квартире над булочной было уютно и царил образцовый порядок. В его хозяйстве постоянно имелись согревающие напитки, а под прилавком, хотя он торговал исключительно хлебом и булочками, стоял особый ящик, в котором к услугам немногих избранных всегда был свежий запас медовых пряников, сахарного печенья и миндальных орехов. Нам с Морисом разрешалось лакомиться всем этим сколько душе угодно.
Постепенно у нас образовалось что-то вроде «семьи»; наши беседы стали по-настоящему откровенными, и передо мной понемногу приоткрылась тайна Мориса. Оказалось, что Ладу — убежденный антиреволюционер. Внешне он просто жил и торговал, не вызывая ни у кого никаких подозрений, однако на самом деле боролся с новым режимом и всячески помогал тем, кто подвергался преследованиям. Одним из таких преследуемых режимом и был Морис, которого приходилось прятать и укрывать от внимания посторонних. Каждый раз, когда на улице раздавалось громыхание той зловещей повозки, Морис и Ладу удалялись в заднюю комнату молиться за несчастных мучеников. После этого Морис ходил с покрасневшими глазами, еще более потерянный и неловкий, чем всегда. Я не переставала удивляться его знаниям и хорошим манерам, испытывая к нему жалость, которая вскоре переросла в нежность и духовную близость.
Когда Морис впервые поцеловал меня — торопливый, по-братски легкий поцелуй в щеку, — у меня мелькнула мысль, что я все же могу, пожалуй, изменить Наполеону. Я ласково провела рукой по густым и светлым волосам Мориса и заметила в его глазах то же самое обожание, что так часто наблюдала в глазах Малышки. На его покрытой юношеским пушком шее висела тонкая золотая цепочка. Я шутливо потянула за нее, и в разрезе ворота его рубашки показалось вдруг подвешенное к цепочке кольцо с гербовой печаткой.