Мафия изнутри. Исповедь мафиозо
Шрифт:
Мне нравилось, что ели мы все вместе. Ставили три, четыре, пять столов — сколько было нужно, и один из них предназначался для нас, молодежи. Дон Пеппе беседовал с нами, шутил. И мясо делили на всех, не так, как в те времена, когда я работал в Пьяно ди Маджо, где считалось удачей, если тебе достанется обглодать куриную голову.
За столом надо мной подшучивали не только потому, что я был самый молодой, но и потому, что я чужак и говорил на другом диалекте. У нас на Сицилии это так: достаточно отъехать на двадцать километров, и люди говорят по-другому и слова в песнях звучат иначе. Ко мне приставали: «А ну-ка, Джованнино, дай послушать, как ты говоришь».
Не знаю, говорил ли он всерьез, но сказал сущую правду: я уже мог заставить себя уважать, подходило к концу время шуток. Я никого не боялся. Если находился кто-то сильнее меня, то я был ловчее, а если он был также ловок, как я, то я оказывался хитрее.
Однажды в конце апреля я выгнал своих коров на пастбище. Вдруг откуда ни возьмись появились двое пастухов с отарой. Овец было не меньше сотни, и, добравшись до пастбища, они начали щипать траву, медленно бродя туда-сюда, уткнувшись мордой в землю. У пастухов была собака, одно ухо у нее было оторвано. Вдруг она подбежала к одной из моих коров — рыжей корове по имени Бунуцца. Та испугалась и опустила рога, собака, нападая на нее, принялась лаять и пыталась укусить. Тогда я погрозил палкой и собака отступила.
— Ты что это делаешь? — заорал один из пастухов, тот, что постарше. Ему было лет тридцать и рожа, как у разбойника, впрочем, как у всех овчаров в мире.
Я сказал им, что здесь уже паслись мои коровы, а их овцы могли оставаться подальше, на склоне. В ответ они расхохотались, так как по моему акценту поняли, что я не из этих мест, начали толкать меня и спросили, уж не моя ли случаем мамаша эта корова, за которую я так горячо вступился, а та другая, что постарше, не моя ли бабушка, а вон та телка не приходится ли мне сестрой? И расквасили мне нос.
Вечером я хотел спрятаться, но один парень, увидев мое разбитое лицо, сказал Старшему [12] и тот велел немедленно к нему явиться. Он сегодня еще жив и всегда оставался порядочным человеком, поэтому я не могу назвать его имени. Тогда он был еще молод, наверно, лет сорока, а в те времена молодым не доверяли ответственных должностей. Но у него была голова на плечах это был сильный, серьезный и трудолюбивый человек. Он умел командовать и теми, кто постарше его.
12
«Сопрастанте» — надсмотрщик, приказчик — доверенное лицо землевладельца, надзирающее за батраками. Одновременно (как в данном случае) Старший — «чин» в иерархии мафии, командир «десятки». — Прим. перев.
— Что это были за люди? — спросил он. На мой нос он даже не взглянул.
— Пастухи овечьей отары.
— Какие из себя?
Я вспомнил только, что пес у них одноухий. Лиц же этих мерзавцев я не запомнил. Старший ничего больше не сказал. Я подумал, что, наверно, он их не знает, потому что пастухи пригоняют овец иногда издалека и ночуют сегодня здесь, а завтра там. Потом он взял фонарь и посмотрел вблизи на мой нос.
— Воспаления нет. Иди спать!
Прошло
В шесть утра приехал и разбудил меня Старший. Он посадил меня на осла, и я затрусил следом за его гнедым конем по дорогам, которые одни были мне знакомы, а другие — нет. Так мы ехали часа два, и Старший не проронил ни слова. В конце пути мы начали подниматься в гору и справа открылось селение, но это было не Муссомели. Возле одного из домов был загон для овец. Там варили овечий сыр. Навстречу нам бросилась одноухая собака, но не залаяла. Овчаров было четверо и с ними седой как лунь старик с глубоким шрамом на лбу.
— Слезай, — сказал мне Старший. Мужчины поднялись на ноги и уставились на нас. У меня в кармане был нож, и я держался наготове, но их было четверо и у всех свирепые рожи. Я не мог понять, почему Старший не захватил своего ружья. Когда он выезжал верхом, он всегда его брал с собой.
— Ты их узнаешь? — спросил меня Старший. Он глядел на меня, а на них даже ни разу не взглянул.
— Вон тот и этот, — сказал я. Старший подошел к тому, что поздоровее — это он перебил мне нос, — и дал ему такую затрещину, что тот повалился на землю. Старик сказал:
— Ребята не знали, кто он. Они не знали, что это ваш парень.
— Значит, должны были у него спросить, чей он, — ответил Старший. Он уже повернулся к ним спиной и садился в седло. А я за ним влез на своего осла. Даже одноухий пес застыл, поджав хвост.
Через полчаса пути, когда дорога чуть расширилась и можно было ехать рядом, Старший знаком подозвал меня.
— Теперь ты понял, что значит уважение?
— Да, понял, ваша милость.
За два года я никогда не видел, чтобы он смеялся. Однако в тот раз он одарил меня широкой улыбкой.
— В таком случае запомни, что, если тебя еще когда-нибудь побьют, тебе лучше никогда больше не попадаться мне на глаза.
Однако время стать мужчиной еще не настало. Это произошло, когда мне было девятнадцать лет, на праздник тела Господня 1954 года — в год, имевший очень важное значение в моей жизни.
Однажды меня предупредили, чтобы я был наготове, но я еще не знал, в чем дело. Время от времени, всегда вместе с кем-то другим, я уже получал некоторые задания. Правда, не слишком ответственные: имеется много способов преподать урок. Лучший способ — припугнуть, и это самое легкое на свете. Как-то вечером я слышал, как дон Пеппе сказал одному из своих влиятельных друзей: «Самая большая услуга, которую можно оказать человеку, это научить его больше не ошибаться».
Этим-то я и занимался. В подобных уроках постоянно была необходимость. Иногда дело касалось политики: голосования на выборах или деятельности профсоюзов. Другой раз дело шло о проявлении кем-то недостаточного уважения, нарушении обычаев и правил поведения, о долгах, которые обещают вернуть сегодня-завтра, но так и не возвращают. Постепенно сам я усвоил один урок: болтать поменьше, а замечать побольше.
Старший объяснил нам задание.
— Это надо сделать быстро и как следует, — добавил он. Нас было трое.