Магия театра (сборник)
Шрифт:
И рюкзак был собран спокойно, без спешки.
А чего еще можно ждать от человека с такими глазами?
Господи, когда он закончит со своими учениками? Когда ему можно будет позвонить?
Она поднялась с дивана, со вздохом выдвинула ящик стола и выудила оттуда потрепанную книжку — учебник математики для шестого класса.
Главреж возненавидел ее. Сама она ничего не заметила — ей донесли девочки-соседки по гримерной; Эмма кивала и улыбалась в ответ. Девочки переглядывались недоуменно.
—
— Да?
— Все думали, что ты уволишься!
— Да-да, очень интересно…
Эмме действительно устроили выговор и вычли из зарплаты; это приключение развлекло ее не меньше и не больше, чем прогноз погоды на позавчера.
Народная артистка Стальникова зачем-то распустила слух, что Эмма беременна.
Прошедшая премьера имела прессу, но какую-то вялую и снисходительную; кто-то из крупных критиков намекнул в одной из крупных газет, что детский театр напрасно обратился к столь «взрослому» репертуару — нет на то творческих оснований. Главреж запил; кое-кто злорадствовал, Эмма — нет.
Народная артистка Стальникова распустила слух, что Эмма посещает какого-то экзотического знахаря.
— Эммочка, — в ужасе спрашивала Иришка, — это правда? Насчет этих тайских таблеток?
Эмма дивилась своей популярности.
В апреле выпустили новую сказку — «Собакин дом». Эмма играла младшего щенка и получала от своей роли истинное удовольствие.
Детям тоже нравилось. Они буквально визжали от смеха; Эмме казалось, что никогда прежде — во всяком случае, уже много лет — в этот театр не являлась столь благодарная, столь легкая и восприимчивая публика.
Михель прислал уже третью открытку — очень красивую, с изображением Собора святого Стефана.
Народная артистка распустила еще какой-то слух, но Эмма уже не стала вникать в подробности.
Шло десятое представление «Собакиного дома». Какой-то мальчик вытащил своего папу прямо из зала (младшего щенка в тот день играла Березовская) и тут же, в фойе, устроил истерику. «Это другой щенок! — кричал мальчик. — Я не хочу этого! Я хочу того, что был тогда! Когда мы ходили с классом!»
Эмма не присутствовала при этом. Ей донесли на следующий день. И в тот же день — вот что значит слухи! — об этом косвенном подтверждении Эмминого триумфа уже знала Иришка.
Эмма посмеивалась.
Иришка считала себя (не без оснований) главным организатором Эмминого счастья; Иришка то и дело заговаривала с ней о детях, спрашивала с округлившимися глазами (круглых глаз телефонная трубка видеть не позволяла, зато Эммина фантазия дорисовывала их очень выразительно): «Слушай, а какой у тебя срок? Что? Вранье? Ну, мне уже могла бы признаться… А? Ну ладно, как хочешь. Слушай, а Росс — он как? Ну, как мужик? Он темпераментный, да? По-моему, он должен быть чертовски темпераментный…»
Эмма не раздражалась. Любопытство в сочетании с очаровательной
Другое дело, что ни единая подробность их с Россом отношений так никогда и не достигла Иришкиных ушей.
Каждое утро, просыпаясь, она видела край занавески и приоткрытую форточку. Занавеска была экраном, на который вместе с квадратом раннего солнца проецировался наступающий день.
Если день был дождливый, Эмма просыпалась тише и мягче, утро было ленивое и плюшевое.
Каждое утро, проснувшись, Эмма улыбалась. И внутри у нее, где-то в районе диафрагмы, будто стартовала вверх, к горлу, крошечная космическая ракета — как на том плакате, который вывешивали когда-то в школе на День космонавтики.
Тревога о будущем, ощущение «завтра» как серой пелены, за которой обязательно таятся неприятности — страх неопределенности, мучивший ее последние годы, ушел, как «пепси-кола» в песок.
Она прекрасно понимала, кому обязана своим новым мироощущением. Много раз назначала себе дату решительного разговора; выдумывала себе монологи и молча произносила их, путешествуя в метро, и случившиеся рядом пассажиры пугались отчаянному и решительному выражению ее глаз; тем не менее всякий раз назначенная дата проходила, как и все предыдущие даты, и Эмма говорила себе, что от добра добра не ищут — пусть их отношения с Россом напоминают затянувшуюся игру в прятки, но, возможно, это и есть то самое счастье, за которым всю жизнь принято гоняться, об утрате которого следует сожалеть, о непостоянстве которого так сладко сетовать?
Вагон метро покачивался, за окном неслись черные и коричневые полосы, а Эмма беззвучно бормотала, глядя в глаза собственному отражению в стекле: «Росс! Мне впервые в жизни хочется ребенка. Своего, а не чужого, в зале. Я не слишком прямолинейна, а, Росс?»
За ее плечом имелся старичок. Он щурился и хмурился, будто пытаясь прочесть слова с ее движущихся губ, и брови его ползли все выше, выше, на лысину…
Да, Эмма тренировалась, как олимпиец — но смущалась всегда, когда Россовы глаза встречались с ее взглядом. Она никогда в жизни не видела сфинксов — но ей казалось, что сфинксы смотрят именно так.
Его дом был под стать хозяину. Большая старая квартира с высокими потолками, с зеркалами, давно не знавшими тряпки, и поверх слоя пыли — орнаменты, похожие на графики, или графики, похожие на орнаменты, карандашные формулы на обоях, вечно загруженный расчетами, углубленный в себя компьютер, школьная доска с поленницей цветных мелков, желтые развороты старых книг, дохлая бабочка на буфете — очень яркая, без признаков насильственной смерти.
— Росс…
— Да?
— Мне очень хорошо. У меня странное настроение с тех пор, как мы вернулись… оттуда. Ты не знаешь, почему?