Магнолии были свежи

Игнатьева Софья

Эйдину вдруг захотелось, чтобы эта тишина наконец распалась, и его кто-нибудь позвал, чтобы он вдруг стал кому-нибудь нужен. Сорок семь лет, а ему хочется вдруг стать кому-то нужным, он покачал головой и усмехнулся; маразм приближался гораздо быстрее, чем он мог предположить. В сорок семь лет люди обычно мечтали о новом звании, о каком-нибудь важном приеме у губернатора или о том, чтобы защитить еще одну диссертацию и стать профессором в новом университете. А ему хотелось чего-то другого; хотелось купить новый велосипед, хотелось посмотреть Италию, но не ради диссертации, а ради своего собственного удовольствия.

Господи, а сколько этих никому ненужных диссертаций он защитил? Неровные листы вылезали из каждого угла, и везде значилось его имя. «Специфика творчества Альбрехта Дюрера» – с этой он начинал свой путь, тогда в сорок седьмом его как раз заметили в Париже и написали про него первую статью, потом было несколько поездок в Испанию и Германию; в последнюю он ехать не хотел, мечтал о том, чтобы побыть с Джейн и Линдой, но жена его уговорила,

сказав, что мечтает посмотреть Дрезден. Потом были диссертации про Ренессанс и Романтизм, потом Линда попросила помочь Джонни с небольшой курсовой о парковых скульптурах, после чего Эйдин узнал о том, что половина грантов сфальсифицированы, а потом он разуверился в том, чем занимался всю свою жизнь. Как это получилось он и сам до конца не понял. Наверное, все дело было в том, что он пытался найти истину, а истины не было и вовсе. «Сюрреализм и его воплощения в кинематографе» – это была его последняя диссертация, больше ни о чем он писать не будет и уйдет из университета. Разумеется, Линда будет возражать, будет говорить, что на одни его инвестиции они и года не проживут, но он сумеет ее убедить, когда покажет тот замечательный рекламный проспект о доме во Франции.

Портрет жены мягко пропустил луч света, и он присмотрелся к знакомым чертам. Ее фотография всегда стояла на его столе, когда-то там стояла и фотография Джейн, но она попросила ее убрать, сказала, что ей слишком стыдно перед своими друзьями. Что ее друзья могли забыть в ее кабинете, он не спрашивал, и фотографию собирался оставить, но в один день она как-то исчезла со стола, а вместо нее появилась карточка с видом Италии. Линда почти не менялась, ее глаза были все такими же блестящими, кожа оставалась приятного оливкового оттенка, и ей почти не приходилось красить губы. Она была неизменна, прекрасна, и он каждый день удивлялся, что из всех претендентов она выбрала его. Эйдин набил трубку и поудобнее устроился в кресле.

Они познакомились в Гэлвее, в их родном городе, только вот если он желал там всю жизнь и провести, то Линде больше всего хотелось оттуда сбежать; навсегда. Им было по двадцать с чем-то, когда они встретились на каком-то городском празднике; в толпе людей он сразу заметил, как на солнце блестели ее черные кудри. Линда. Линда Кларк. Ее фамилия была слишком сухой для такого сладкого имени, и Эйдин решил, что его фамилия подойдет в самый раз. Она не сразу приняла его ухаживания, долго смеялась ему в глаза, кокетничала, но не так, как остальные девушки, а как-то тихо, по-особому; она вскидывала глаза и смотрела на молодых людей долго, внимательно, а когда те смотрели на нее в ответ и расплывались в довольной улыбке, она отворачивалась и целый день не глядела ни на кого. Все сходили по ней с ума, и он не стал исключением. Его внимание льстило ей, но она старалась не показывать виду; он ревновал каждый день, и каждый вечер клялся себе, что уедет подальше от Линды, подальше от этой муки, но стоило ему увидеть эти карие глаза и услышать, как она зовет его, все старые обиды растворялись, и он улыбался и стремился к ней. Потом он вдруг поступил в университет Дублина и уехал; тогда-то они и поменялись ролями. В столице по-новому оценили его улыбку и смеющийся, немного ироничный взгляд, и Эйдин с удивлением заметил, что приковывает к себе внимание многих девушек. Сначала ему это льстило, как могло льстить только двадцатилетнему идиоту, но в каждом черном локоне он видел Линду, в каждом смехе он слышал ее голос, и это становилось невыносимым. Она приехала внезапно, не улыбающаяся, хмурая. Линда старательно его не замечала, Линда крутилась под веселый джаз, Линда отчаянно ревновала, а Эйдин, как бы ему не было стыдно, был счастлив. Впервые он понял, каково это было – быть чьей-то причиной переживаний. Это было эгоистично, это было ужасно, это не могло не окрылять. В один из вечеров они признались друг другу в любви, немного пьяные от шампанского и взаимных чувств. Поженились они не сразу, старый мистер Кларк не мог не переживать за будущее своей дочери – Линда была для него единственным счастьем после того, как его жена сбежала с собственным конюхом. Но после долгих уговоров и угрозы Линды уехать в монастырь, отец все же сдался и дал согласие на брак. В сущности, он не имел ничего против Эйдина, он ему даже симпатизировал, из всех поклонников дочери он был для него самым умным и осознанным. Бедный мистер Кларк недолго прожил без своего света в окне, и через год рождения Джейн, пришлось Линде расстаться со своим отцом. Эйдин тогда служил на Западном фронте и чуть ли не дезертировал, когда услышал в трубке знакомые рыдания. Он примчался к ней в Гэлвей, вытребовав выходной. А потом Линда заявила, что они переезжают. Куда именно он знать не мог, война все еще не заканчивалась, и он не имел права бросить свой полк и долг, но Линда написала ему через три месяца. Написала, что теперь они будут жить в Дублине, поближе к Лондону, Эйдин не любил Дублин, не любил и Лондон, он всегда задыхался в городских стенах и путался в брусчатых дорожках, но делать было нечего. Линда все еще скорбела и жить в том городе, где ей все напоминало об отце, было невозможно.

Эйдин выглянул в окно, там было уже темно, и кривые деревья покачивались в такт начинающемуся дождю. Он очень хотел услышать шум подъезжающей машины, но дорожка была пуста и тиха. Джейн вполне могла устроить истерику и сказать Бассету, что она никуда не поедет. Вообще-то долгое время он считал, что они с Линдой вполне неплохо воспитали свою дочь, особенно для их круга, но с каждым днем он задумывался, не застилала ли ему любовь глаза. Джейн родилась прелестной малышкой, как раз тогда,

когда он устроился на работу в один из университетов Северной Ирландии. Линда уже тогда начала поговаривать о переезде в Лондон, но он старался переводить разговор на другую тему. Он не любил Англию, не любил так, как мог не любить только истинный ирландец, но жена была другой. Она тоже воспитывалась на старых историях и легендах, она тоже слушала историю о «восьмиста лет угнетения», но все это будто бы отталкивалось от нее.

Джейн занимались. Линда целых два года не отходила от нее, даже начала говорить о том, что ей хотелось бы еще и сына, но потом Эйдина вдруг стали принимать в высоком свете, и дети отошли на другой план. В свет он попал случайно. Однажды одну из его лекций услышал профессор Разерфорд и рассказал о нем одному из министров, заседавших тогда долго и крепко в Собрании. Об Эйдине написали сначала одну статью, потом другую, и они с Линдой внезапно стали уважаемыми людьми. Гилберт высший свет не любил, он там чувствовал себя неуютно. Об искусстве там говорили поверхностно, используя картины и скульптуры как прикрытие своих романов или своего скудоумия, и ему там было откровенно скучно, а вот Линда не скучала.

Рождение ребенка и материнство ее все-таки утомили, Эйдин не мог этого не замечать, и вовсе не возражал, когда она попросила найти хорошую няню для Джейн. Он бы сам был рад заниматься дочерью, но деньги были нужны каждый день, а наследство от отца и матери тронуть он не мог. Так Линда стала познавать светскую жизнь, а он зарываться в научные статьи и книги. Они существовали в разных мирах, но не любили от этого меньше. Они все еще были и честными друзьями, и страстными любовниками, но какая-то часть в Линде стала ему незнакома, и с каждым годом эта часть увеличивалась все больше и больше. Он неизменно любил и был влюблен в нее, она восхищалась и обнимала его, у них была малютка Джейн, но Линду тянуло в Лондон, а ему хотелось увидеть знакомые шпили Гэлвея. Тогда-то он и прознал про Портсмут – небольшой городок, в часе езды от Лондона; утопавший в зелени, с зелеными просторами и красными закатами, он напоминал ему о том, что он так недавно потерял. Этот город вернул ему потерянную жажду жизни. Его работа стала его работой.

Эйдин вдруг разуверился во всем, что он делал. Искусство стало для него фальшивкой, и в его голосе стали проскакивать циничные ноты. К чему были все эти разговоры о том, что может автор, если до него все уже сделала природа – так вещал он с очередных трибун, и ему все рукоплескали, а он не понимал, почему его восторженно слушают, ведь он сам подписывал смертный приговор тому, чему посвятил всю жизнь. Одним словом, он стал просто зарабатывать деньги. Он бы ушел из университетов еще давно, но Линда была слишком занята, чтобы выслушать его глупые стенания, а деньги все еще были нужны. Восторженный парень с идеалами погиб, и на смену ему пришел какой-то странный и саркастичный тип, на которого сам Эйдин смотрел с усмешкой. От полного падения в пустоту его удерживала только семья, Портсмут и старый Филип Смитон.

С Филипом их свел простой случай, они встретились на рынке, когда Эйдин срисовывал красивые ирисы, а садовник подмигнул ему и сказал, что в его теплицах найдутся экспонаты и получше. С тех пор они стали неразлучными друзьями. Гилберт пробовал возить туда и Джейн, но той не понравилось копаться в земле, она случайно разорвала шелковое платье, и он оставил все попытки.

Эйдин очень любил свою дочь, но не мог замечать, что с каждым годом, который она проводила в высшем обществе, все естественное, что в ней было, уходило, и на это место вставало что-то непонятное, странное, ломающееся, от чего она напоминала красивую, заведенную куклу на шарнирах. Все были такими, подумал он и выпустил дым. «Не все», – внезапная мысль пробежала и остановилась. Если бы он не был настолько уставшим, то наверняка смог бы ее прогнать, но сейчас все в нем остановилось, и он обреченно следил за тем, как воспоминания перемешиваются с настоящим.

Мадаленна Стоунбрук. Об этой девушке он вспоминал не так часто, но вспоминал. Знакомство их получилось странным, даже для него самого. Мисс Стоунбрук нельзя было назвать радушной, с трудом приветливой, но вежливость и холодность были основными составляющими ее характера. Эйдин редко думал о посторонних, о тех, кто приходил в его жизнь всего на полтора часа каждый день, он не допускал в свою личную жизнь лишних, но для Мадаленны сознание сделало исключение. Он запомнил как ее зовут, и это всплывало в самые неподходящие моменты. Что-то диссонансное и вместе с этим гармоничное было в том, как сочеталось певучее итальянское имя с мрачным лицом. Она не была красавицей в общем смысле этого слова, и не было никакой надежды, что она таковой станет, но, возможно, с удивлением подумал Эйдин, ей это и не требовалось. Большие глаза, рыжие волосы, длиннее, чем того требовала мода и удивительный свет, который вдруг разбивался целыми столпами, когда она думала, что ее никто не видит. Она напоминала одну из героинь Россетти – немного меланхоличную, задумчивую и удивительно тонкую. В высшем свете ее тотчас окрестили бы «запоминающейся» и постарались бы подмять под свои стандарты, хотя, он усмехнулся и наполнил стакан, вряд ли бы им это удалось. Будь Мадаленна хоть на долю более приветливой, более смеющейся, не вступи она с ним в спор, он бы улыбнулся ей и забыл. Но та горячность и внезапно проступивший интерес переменили внезапно его сарказм и пробудили невольное уважение с первой встречи. Обстоятельства сталкивали их, иначе они вряд ли ее раз встретились; он не искал новых знакомств, да и она, судя по всему, не любила общаться, но он был благодарен этим обстоятельствам и Филипу.