Магнолии были свежи

Игнатьева Софья

– Наплевать. – пробурчала Мадаленна и посмотрела в зеркало. Там было все то же отражение, и она стукнула по стеклу рукой; ее лицо в том мире подернулась судорогой. – Наплевать! – на этот раз она уже крикнула.

Она подошла к кровати, посмотрела на разбросанные листки эссе и решительно сунула их в сумку. Ей, главное, думать о стипендии, а все остальное – душа, принципы и совесть – это неважно. Ее замутило от ощущения собственной гадливости, но она еще раз стукнула кулаком, и вышла на порог.

В столовой уже все было собрано к завтраку, но особого аппетита у Мадаленны не было, и от вида серой овсянки ей стало еще хуже. Лучше бы было съесть один сэндвич с копченой курицей или пончик с вишневым

джемом. Глазированная булочка так ярко представилась, что она почувствовала терпкий вкус вишни и липкую глазурь с розовой посыпкой. Аньеза отодвинула стул.

– Если не хочешь кашу, то выпей чай.

– Спасибо.

Мама положила ей два куска сахара, и улыбнулась, когда Мадаленна залезла в сахарницу и бросила в чашку еще один кубик. Такие чаепития были частыми во время учебы, Хильда слишком не любила так рано вставать, и любое упоминание об университете вызывало у нее дрожь отвращения. Мадаленна и Аньеза сидели за чайным столом, смотрели на то, как листва медленно осыпалась на аллею, а потом мама провожала дочь до крыльца.

– Мне понравилось, что ты вставила цитату про столяра и скульптура. – улыбнулась Аньеза.

– Спасибо.

Образ мистера Гилберта, каким она встретила его впервые в сторожке мистера Смитона, всплыл внезапно, и фарфоровая чашка опасно закачалась в руках Мадаленны. Она еще тогда подумала, как опасен он будет для тех, кто предаст его или его дружбу. Мадаленна судорожно поперхнулась и потянулась за салфеткой, стараясь не обращать внимания на внимательный взгляд мамы. Ничего такого не произошло, если подумать, это обычное сочинение, кто знает, почему она так решила его написать. Достаточно сантиментов, Мадаленна, настоящий мир ждет тебя. Она быстро поднялась со стула, поцеловала маму и хотела уже выйти за дверь, когда вдруг остановилась посреди пути, и. не поворачиваясь, спросила:

– Как ты думаешь, его не может оскорбить наше прошлое знакомство?

– Почему оно должно его оскорблять? – Мадаленна не видела лица матери, но знала, что та улыбается.

– Мы разговаривали о достаточно личном. Вдруг… Вдруг он решил, что я все это специально затеяла, чтобы втереться в доверие?

Раздались шаги, и невозмутимая Аньеза подала ей сумку. Последнее время Мадаленна была слишком рассеянной.

– В доверие обычно втираются мягким тоном и улыбками, а с твоим угрюмым видом, мой дорогой репейник, и суровыми отповедями тебе это не грозит.

Это был не комплимент, но Мадаленне стало немного легче. Аньеза всегда была прозорлива и могла читать людей вдоль и поперек, только своим умением почему-то не пользовалась.

– К тому же, – мама пристально на нее взглянула и открыла дверь. – Ты и сама знаешь, что может его разочаровать.

– Пока, мам. Не жди меня к обеду, автобусы могут задержаться.

Это было некрасиво и немного грубо, но ко всему прочему выше ее сил. Аньеза всегда говорила ей думать о своей душе и принципах, и одно время Мадаленна так и жила, но с каждым днем ей казалось, что приспособиться к жизни намного проще, чем постоянно выживать. Ее пробрала внутренняя дрожь, и она вскинула голову. Времени для страха не оставалось.

* * *

Автобус прибыл ровно в восемь утра. Занятия начинались ровно в полчаса, и Мадаленна неспеша вышла на остановку и огляделась. Эта часть Лондона ей нравилась; совсем недалеко была Белгравия, и Бабушка часто говорила, что где-то там располагался их дом. Ключи постоянно висели на ее шее, и она клялась отдать их только тому Стоунбруку, который не опозорит честь семьи. Мадаленну из списка счастливчиков можно было вычеркивать сразу же, но она особо и не расстраивалась. Старый Кенсингтон шел долгим переулком, который расширялся в конце далекой аллее и переходил во множество домов, заставленных

мрамором, со своим собственным крыльцом и ручкой в виде головы льва. Мадаленна любила самое начало этого района; где красные кирпичные дома поднимались до четвертого этажа, везде были черные трубы, а утром по дорогам постоянно сновали трубочисты. Чистенькие домики жались друг к другу своими белыми и светло-желтыми лестницами, и Мадаленне казалось, что она попадала в совсем другую Англию – где ходил Теккерей и Диккенс. За большим, раскидистым садом высился шпиль университета. Парк прилегал к кампусу неофициально, но здесь всегда собиралась толпа студентов и преподавателей; все они сидели на скамейках, что-то повторяли по учебникам и пили лимонад, громко переговариваясь. Всюду мелькали разноцветные юбки, слышались веселые голоса, и с первым ударом гонга шумный рой удалялся под высокие своды. Мадаленне нравилось сидеть в самом углу, где весной над скамейкой рос дикий шиповник; она часто сидела там с переводами в теньке, пила чай и разговаривала с Дафни. Да, в университете ей нравилось; здесь она чувствовала куда свободнее, чем дома, ее положение никто не оспаривал, и все здесь было к месту.

Она вошла в парк тогда, когда вся дружная толпа начала собираться около скамеек. Мадаленна заприметила Дафни – ее приятельница стояла около небольшой горстки молодых людей и о чем-то оживленно переговаривалась; ее сиреневое платье было сшито из какой-то блестящей ткани, и каждый раз, когда она поворачивалась, все вокруг нее переливалось, и солнечные зайцы плясали на траве. Мадаленна какое-то время стояла, залюбовавшись игрой света, а потом отошла в свой дикий уголок и закрыла глаза. Ей нравилось чувствовать сентябрьское настроение; в это время начиналась жизнь с экзаменами, заданиями, размышлениями, и это скрашивало унылую осень в поместье. Мадаленне захотелось представить, как она сейчас войдет в аудиторию, сядет за свою парту, разложит все учебники, и тогда все вопли Хильды отойдут на дальний план. Облик мистера Гилберта неизбежно возник в ее сознании, и она мотнула головой, отгоняя ненужное наваждение.

– Мадаленна! – послышался около нее голос Дафни, и она открыла глаза. – Как я рада тебя видеть!

Приятельница обняла ее, и Мадаленна с удивлением обняла ее в ответ. Она отвыкла от подобного теплого приема за долгое лето. Оказывается, это было приятно. Дафни выглядела отдохнувшей, немного загоревшей, и Мадаленна подумала, сколько пахтанья она извела на то, чтобы не стать загорелой как грецкий орех после теплиц мистера Смитона. Но ее приятельнице это удивительно шло, и каштановые волосы еще сильнее сияли.

– Я тоже рада тебя видеть, Дафни. – она улыбнулась и огляделась; вокруг постепенно начинала собираться толпа. – Как отдохнула за лето?

– Неплохо. Мы были у моей бабушки в Сомерсете, все дни только и делала, что собирала цветы и гуляла.

– Замечательно, я бы тоже от такого не отказалась. – приятельницы рассмеялись, и Мадаленна постаралась не думать о своей Бабушке.

– А ты? – поинтересовалась Дафни; время близилось к первой паре, и они направились ко входу.

– Я все лето была в поместье и в теплицах. Работала с цветами, читала, гуляла.

– Ох, – прошептала Дафни. – О вашем поместье ходит столько слухов, будто его и за весь месяц не обойти!

– Разумеется. – усмехнулась Мадаленна. – Пока проберешься сквозь гору пыли и паутины, все лето пройдет.

– Разумеется, – весело передразнила ее Дафни, и Мадаленна рассмеялась. – Ты хоть понимаешь, что живешь в столетнем доме, это же целый сюжет для твоего романа! Представь себе призрака, несчастного возлюбленного, который выходит по ночам и стенает на луну…

– О, нет, только не призрака. Мне и так хватает воя брошенных кошек, который прикармливает наш дворецкий.