Магнолии были свежи

Игнатьева Софья

– Джон, если будут спрашивать меня…

– Знаю, знаю, – мягко улыбнулся Джон. – Тебя здесь нет. Не беспокойся. – в эту минуту она была готова назвать его своим хорошим другом.

Джон быстро отошел в другую комнату, и Мадаленне показалось, что мистер Смитон облегченно выдохнул. Он хорошо относился к Джону, говорил про него только лестную правду, но она все равно не могла не заметить, как он напрягался в его обществе. Может быть это было связано с тем, что Джон пользовался благожелательностью ее бабушки, а они друг друга ненавидели

так сильно, что старались лишний раз не встречаться.

– Вы учитесь на факультете искусств? – внезапно подал голос мистер Гилберт, и Мадаленна покосилась в его сторону.

– Странно. – он вдруг встал и подошел к противоположному окну, и золотой луч упал ему на лицо.

– Что именно странно? – Мадаленна не уловила момент, когда обычный светский разговор перешел в более глубокое русло, и теперь была в замешательстве.

– Странно тратить несколько лет жизни на изучение того, что было создано другими, а не создавать самому.

– Не у каждого есть таланты. – пожала плечами Мадаленна. – Не каждый способен на великое. Так лучше быть свидетелем, чем праздным слушателем.

– Талант может и не у каждого, а вот способности есть у всех.

– Да, но это ничего не значит. У Микеланджело было много способных учеников, но все же только его имя осталось на века.

– А разве обязательно оставаться на века? – вопрос был простым только на первый взгляд, и Мадаленна понимала – кратким ответом здесь не обойтись, а в дискуссию ей вступать совершенно не хотелось, и раздосадованная она ответила.

– Искусство не терпит обычных столяров, ему нужны только скульптуры.

Мистер Гилберт вдруг коротко рассмеялся, и переглянулся с мистером Смитоном. Из-за упавшей тени Мадаленна не смогла уловить, что крылось во взгляде нового знакомого, но почему-то она почувствовала себя уязвленной, словно над ней только что посмеялись.

– Красиво сказано. И жестоко.

– Ради искусства можно перетерпеть все.

Она и правда верила в свои слова. Искусство было спасением от всего, и только за одно это ему было принести в жертву и свою личную жизнь, и праздные годы, и все, чего бы оно не попросило.

– И вы готовы рискнуть?

– Готова. Только у меня нет никаких талантов.

– Тогда вам не кажется, что это немного нечестно так запальчиво говорить, зная, что с вас не потребуют ничего взамен?

Лицо Мадаленны вытянулось, прежде чем она смогла совладать со своими эмоциями, а потом ее бросило в краску. Несомненно, этот человек был академичен – что-то в его манере держаться, говорить, даже держать чашку в руках, говорило о том, что получил достойное образование, однако почему-то ему никто не сказал, что говорить такие неприятные слова своему собеседнику – дурной тон.

Мистера Гилберта, казалось, это вовсе не смущало, и его улыбка стала еще шире, когда же ее выражение лица стало таким холодным, что она сама напомнила себе свежемороженного карпа.

Она уже хотела бросить ему в лицо что-то

резкое и неприятное, но в этот момент из комнаты вышел Джон, и весь вид его говорил, что случилось нечто очень серьезное. Мадаленна вскочила со стула. Мама. Или бабушка. Конечно, ей нельзя было оставлять их вдвоем; у бабушки слишком слабое сердце, а у мамы – нервы. Но стоило ей подбежать к двери, как он остановил ее.

– Нет, нет. Это меня. Мне нужно срочно в город.

– Что-то с мистером Гэлбрейтом?

Джон не был ее другом, но какая разница, если с его отцом произошло несчастье. Однако и тут Джон попридержал ее за рукав, и, оправив галстук, важно подмигнул и махнул рукой.

– Это из клуба. У нас небольшие проблемы с Майклом. До завтра, Мадаленна.

Джон нежно сжал ее руку, кивнул обоим мужчинам и быстро выскочил из комнаты. Мадаленна понятия не имела, что за клуб, что за Майкл, но Джон редко говорил с ней о своей университетской жизни, а она сама не спрашивала.

– Мне тоже пора. – внезапно поднялся со стула мистер Гилберт. – Я не хотел вас обидеть, мисс Стоунбрук.

– Вы меня не обидели. – спокойно ответила Мадаленна; она уже успела погасить в себе первую вспышку раздражения и вспомнила об уроках хороших манер. Мистер Гилберт улыбнулся, и Мадаленна отвернулась к окну.

– Не обращай на его речи внимание, Мадаленна. – подмигнул ей мистер Смитон. – Он тот еще провокатор. Сам преподает искусствоведение, и еще что-то тут говорит.

Мадаленна отшатнулась – солнечный заяц сел ей на лицо, и ей показалось, что в глаза насыпали песка. Когда она их протерла, мистер Гилберт все еще улыбался; значит, ее чутье не подвело, и мистер Гилберт действительно был человеком науки; против воли в Мадаленне поднялся неудержимый интерес, и она едва удержала себя, чтобы не расспросить его об университете, о его работах. Она глубоко вдохнула и снова поставила чайник на конфорку.

– Ты сдаешь меня, Филип.

Филип. Мадаленне стало стыдно. Сколько лет она знала мистера Смитона только по фамилии, и ни разу не захотела узнать его имени. Ей даже думалось, что у него не может быть имени; он был словно из старинных легенд и преданий, такой милый пожилой волшебник с белыми усами и круглыми очками. Филип. Красивое, поэтичное имя; тот, кто дружил с цветами не мог не быть поэтичным.

– Ничего страшного, переживешь.

– Не сомневайся. Я к тебе еще загляну, хорошо?

– Обязательно.

– Мне правда не хотелось вас обидеть, мисс Стоунбрук.

Мадаленна засмотрелась на то, как солнечные лучи тонули в синей реке за оврагом, и слова мистера Гилберта услышала только после того, как мистер Смитон ласково потрепал ее по плечу. Временами ее собственные мысли увлекали ее настолько, что она забывала обо всем на свете, кроме только того лабиринта, который непрерывно разветвлялся в ее сознании, и конца не было ему.

– Я сказала, что вовсе на вас не обижаюсь, сэр.