Магус

Аренев Владимир

Разумеется, знает. Небось, именно на это и надеялся, когда привел сюда Обэрто.

Дурачок.

Но додумать магус не успевает — с Фантином он разберется потом, пока же есть более насущная проблема: призрак синьора Аральдо уже запустил в его сознание свои цепкие пальцы.

Это, конечно, такой словесный оборот. Откуда бы взяться пальцам у бесплотного призрака? Привидения действуют иначе: взамен утраченной телесности получают возможность влиять на то, что видит, слышит, чувствует живой человек. По сути, каждый из нас ограничен собственными органами чувств, магусы знают это лучше прочих — и знают, насколько зависят люди, их представления об окружающем мире, от глаз, ушей, языка. Отнять у человека все это — много ли он будет

знать о том, что творится вокруг?

А если не отнять? Если подменить одни ощущения другими?

Призраки (и, кстати, магусы) так и поступают. Они заставляют человека воспринимать несуществующие, ложные звуки, запахи, осязательные ощущения. Конечно, люди бывают разные: одним проще передать ощущения звуков, другим — запахов, третьи вообще «непробиваемы» для такого рода влияний извне.

Однако синьор Аральдо уже знает, что спутник Фантина — не из последней категории: он ведь услышал слова, «сказанные» основателем рода Аригуччи. Значит, в принципе к такому влиянию восприимчив.

И сейчас призрак штурмует сознание Обэрто легионами образов: боль от раскаленных иголок, горечь желчи, рев всех демонов ада, бездна, что распахивает вдруг у самых ног магуса свою ненасытную пасть, исторгая тяжкий смрад грязных котлов, людских испражнений, гниющих тел!.. — все это и многое другое синьор Аральдо вытряхивает на нежеланного гостя, словно заправский шулер — веер карт: «Походим-ка с малого козыря. А теперь побьем валетом. А теперь — с туза! А с козырного туза!»

Красиво играет, шельмец, убедительно!

Одной только карты нет у синьора Аральдо в рукаве, одной способностью не обладает он — да, впрочем, и никто из духов.

Не могут они передавать живым людям ощущение страха. Наслать страшные картинки, звуки, запахи — легко, но пугается в этом случае сам человек.

Или не пугается.

Магусы, например, к таким вот атакам на сознание приучены и умеют вовремя «закрыться». При необходимости — еще и дать зловредному шутнику по рукам (фигурально, разумеется, выражаясь).

— Ай! — тонко взвизгивает синьор Аральдо. — Эй, любезный, не надо так! Я же не знал!

Скрежет зубовный и пламень адов тотчас пропали. И смрад развеялся. И бездна — гляди ж ты! — затянулась, нет ее, один пол каменный, чуть влажноватый да в меру грязный.

— Что же ты, малыш, не сказал, кого с собой привел! — укоризненно восклицает синьор Аральдо. — А вы, мессер, простите меня. Следовало старому болвану разглядеть, кто в гости пожаловал, следовало!

— Ничего страшного, почтенный Аригуччи. Кто не ошибался в этой жизни?

— И в этой, и в иной, — смеется синьор Аральдо. — Пока ошибаемся — живем, верно? Но скажите-ка, любезный, вы что, тоже подались в «вилланы»? Уж простите мое неуемное и, может быть, неоправданное любопытство, однако здесь так скучно, и поговорить-то не с кем — одни покойники вроде меня, мы да-авно все кости друг другу перемыли… а разговоры? — Синьор Аральдо сокрушенно качает головой: — Ну о чем, позвольте вас спросить, могут разговаривать два старых основателя знатных родов? Правильно-правильно, именно об упадке: кишка тонка, кровь — не кровь, а вода, прежние доблестные свершения останутся навек недостижимой вершиной для наших потомков… Ведь, мессер, мы — Аригуччи, Питти, Карнесекки — мы сами, своими руками и головой делали себе имя, зарабатывали состояние! Я, верите ли, знал одного плотника, его звали… дай Бог памяти… Томмазо? да, Томмазо Гвидотти — так он вместе с моим дедом входил в городской совет Фьорэнцы, а уже его сын выбился в гонфалоньеры справедливости! Представляете, какие времена, какие возможности, люди какие!.. Тогда от каждой муниципальной «компании» пополан в советники выбирали всего-то по… по сколько же? — морщит лоб призрак. — То ли по шесть, то ли по семь… вспомнить бы, да память уже не та; впрочем, неважно, главное, что в прежние времена сын простого плотника— представляете, простого плотника! —

становился уважаемым человеком, мог добиться многого — а теперь? Я вас спрашиваю, мессер, что теперь, куда мы катимся?! Мои прапрапра… — синьор Аральдо усердно загибает пальцы, но сбивается и машет рукой. — В общем, мои потомки — они ведь ничем не интересуются, кроме куртизанок и карт. Вы не подумайте, я не ханжа, я и сам к куртизанкам отношусь весьма положительно, но все-таки Господь поместил голову нашу выше, нежели… хм… то, чем обычно руководствуется нынешняя молодежь. И представьте, наблюдая за другими отпрысками родовитых фамилий, я могу только гордиться, что мои хоть не скатились до самого дна. А теперь вижу магуса, который направляется вместе с талантливейшим «вилланом» западного побережья к особняку Циникулли. Как полагаете, что я должен испытывать?

— Удивление? — пытается угадать Обэрто.

— Удовольствие, мессер, удовольствие! — синьор Аральдо прищелкивает пальцами и, кажется, вот-вот пустится в пляс от переизбытка чувств. — Посудите сами: наконец-то, после стольких лет, этот пройдоха привлек к себе внимание законников!.. Наконец-то, наконец-то мерзавец ответит за все!

— Вы о синьоре Леандро или…

— Какой еще синьор Леандро? — непонимающе моргает почтенный Аригуччи. — Ах да, нынешний глава семейства! Оставьте, мессер, я же говорил вам: нынешние в подметки не годятся прежним. И хотя род Циникулли всегда был слаб по части женского пола, куда там нынешним отпрыскам до Бенедетто Циникулли! Вот тот был бабник — да-а!

— Закон, кажется, не слишком суров к любителям плотских утех, — Обэрто улыбается самым краешком губ, но синьор Аральдо замечает это и яростно машет руками:

— О, мессер, не лукавьте, прошу вас! Все мы не без греха, но уж старый Циникулли заткнул бы за пояс любого из нынешних дамских угодников. И главное — его плодовитость вошла в поговорку, у них ведь и герб-то — ха-ха! — имел соответствующее изображение! И когда Циникулли заказывал себе перстни, чтобы, значит, раздавать потом наследничкам, сделал не один, не два — целых девять штук.

— Девять, говорите?

— Именно! И были времена, когда на всех чистокровных Циникулли их не хватало.

Обэрто довольно щурится:

— Но времена изменились, если я правильно вас понял. Семейства мельчают — и Циникулли не исключение. Так почему же Грациадио — он ведь наследник, да? — не носил свой перстень? Их было девять, синьор Леандро должен был один отдать сыну, а остальные хранить в заветной шкатулке, в своей библиотеке, откуда их недавно украли, все девять. Как же так?

— Циникулли всегда были немного того, с безуминкой. Откуда мне знать, что творится в их головах и почему они поступили именно так?!

— Простите, синьор Аральдо, простите, мессер, — подает голос Фантин. — Если мы намерены попасть… туда, куда шли, то самое время поспешить.

— Да-да, верно! — старый Аригуччи торопливо кивает и делает руками приглашающий жест: — Вот этот, малыш.

Когда Фантин поворачивает указанный камень в кладке, одна из плит у его ног со зловещим скрежетом уезжает вбок, под стену. На месте плиты обнаруживаются ступени, круто уходящие вниз.

— Потайной ход, — констатирует Обэрто. — И выйдем мы?..

— Уже рядом с виллой Циникулли, — гордо сообщает синьор Аральдо. — Надеюсь, вы сделаете что должно, господа, и эта семейка получит по заслугам! Да… э-э-э… мессер, могу ли я просить вас об одном маленьком одолжении? Не сочтете ли за труд зайти как-нибудь ко мне в гости — сюда, в любое удобное для вас время?

Обэрто, который и сам собирался просить об этом, естественно, соглашается.

Они вдвоем с Фантином идут по ступенькам — ниже, ниже, позади остается синьор Аральдо, с задумчивым видом глядящий им вслед; наконец «виллан» нажимает на какой-то рычаг в стене, и плита над их головами с тем же невыносимым скрежетаньем встает на прежнее место.